А старые дома так часто скрипят ночами... Вы не замечали этого? Мы, люди, не верим, но на самом деле у них есть и память, и сердца. Они бьются едва заметными толчками ветра в закрытые окна и треском дров в уютном камине. Если бы у них были голоса, язык и губы - они рассказали бы тысячи судеб и жизней, что они видели на своём не коротком веку. Но ни один из них не расскажет ту, что могу рассказать я. Ни один из них не сможет вспомнить ту жизнь и ту судьбу, которой нет и никогда не было. А я помню всё. Всё до последней черты лица и до последнего изгиба мизинчика на руке... Вам интересно? Тогда слушайте забытый в веках и хриплый от пыли, ссыпавшейся с тяжёлых гардин, девичий голос. Я поведаю вам историю своей жизни.

***

Когда я появилась в стенах моего старого скрипуна, я была ещё совсем молоденькой. Кажется, это было лето и за пришторенными окнами так заманчиво пели птицы. Но я не могла выйти за тяжёлую дубовую дверь - слишком слабыми и хрупкими были мои белые пальцы. Я сидела в плетёном кресле у дальней стены и всё ждала, ждала, ждала...

Я только тебя ждала. Только тебя, слышишь? Это для тебя меня привезли в этот удушливый темный дом с вечно закрытыми окнами и расползающейся темнотой коридоров.

Я - для тебя одного.
Он - для тебя одного.
И ты пришел! Устало застонала дверь, взметнулись в своём золотистом танце искорки крошечных лёгких ангелов, бывших некогда просто пылинками, твои тёплые неосторожные руки коснулись атласа моего платья.

Тебе тогда было семь лет. А я и вовсе была ребёнком. Но я была! Я жила тобой и в тебе. Проведёнными вместе с тобой днями и редкими минутами солнечного света, играющего в черноте моих волос, когда ты брал меня с собой в неухоженное, одичавшее поле. Ты вплетал мне цветы в волосы, гладил мои ладони и я чувствовала, как бьётся твоё детское сердечко так близко от моих холодных губ... С тех пор прошло много лет и небесные васильки уже увяли в моих спутанных косах,

но я по прежнему жду и зову тебя из покосившегося дома-скрипуна, из старого плетёного кресла возле дальней стены. Приди! Я ещё помню огненный жар твоих таких жестоко-нежных рук. Я всё ещё помню тёплый летний ветер и яркое солнце, которое сожгло синеву моих глаз, обратив их в отчаянно-серые отблески грозовых туч. То самое солнце, что выжгло неуёмную ночь моих волос, вкрапив в них прожилки зимнего инея. Если бы я могла кричать... Если бы только я могла кричать! Но бледные губы скалятся в привычной улыбке и поседевшие пряди нелепо спадают на бледный высокий лоб. Почему? Разве я стара? О, нет... Я еще только появилась на свет! Но седина слишком заметна. Может, ты это потому, что увидел её? Прости! Прости меня, если можешь! Я просто не знала, что мне нужно прятать от тебя белёсую мишуру, так незаметно запутавшуюся в моих волосах! Прости...

А ты ушел. Ушел, навеки оставив меня одну в тёмной душной комнате с дубовой дверью, слишком тяжелой для моих болезненно-тоненьких рук. И день ото дня я не могла отвести остекленелого взгляда тускнеющих глаз от давно немытого окна, за которым хрустальным колокольчиком переливался твой почти совсем мужской смех. Сколько же лет прошло? Я не знаю... Меня нет, когда тебя нет рядом. А если нет меня, мои часы тоже замирают и время останавливается, запутавшись в складках моего старого изорванного платья. Но до сих пор из всех однообразно-парализованных дней я помню вспышку. Яркий золотистый блик в вырезанном узоре вечно закрытых ставень. Ты знаешь - а это забавно... Сперва я решила, что беспощадное солнце пришло наконец завершить начатое и стереть с моего

болезненно-пыльного лица последние краски жизни. О, если бы это было так! Но нет... Нет, нет! Даже если бы я не умела слушать и слышать - я узнала бы этот нежный шорох полевых цветов, вплетаемых в волосы цвета верескового меда. И изысканный, еле уловимый аромат алеющих от смущения нежных щек, усиливающийся с каждой новой весной. Ты улыбался ей, как когда-то мне. И твое так рано повзрослевшее сердце билось в её сильных и смуглых ладонях.

Она играла с ним, не боясь уронить. А я кривила губы в привычной усмешке отчаянно-побледневших губ, с которых не срывались крики: - Предатель! Он играет с другой девочкой! Он играет с другой девочкой...

Вы не спросите меня, что было дальше. Но мне и не нужны ваши вопросы. Вы все равно не услышите моего голоса. И мне, как ни странно, легче рассказывать вам всё это, зная, что вы никогда не узнаете даже, что я стояла прямо за вашими спинами и шептала вам на ухо слова своей срывающейся на хрип немотой.

А дальше, а дальше... Для меня не было никакого дальше. Для меня вообще больше не было ничего. Совсем ничего... Разве что всё та же запертая тяжелая дверь и редкие проблески шелковистых волос цвета поспевающей ржи за закрытым покосившимся от старости окном. Но вдруг резкий порыв свежего воздуха ворвался в мою темницу, взметнул вверх моё лёгкое, свисающее неровными лоскутами платье, обнажая покривившийся кринолин. И вновь, как в позабытом детском сне, заплясали перед моими полуслепыми глазами силуэты сверкающих крохотных ангелов, и, как когда-то давно, твои руки легко подняли меня в воздух и поднесли к глазам... И пусть эти глаза уже не были ни ласковыми, ни детскими - но это были твои глаза! Если бы я умела плакать - твои ладони покрылись бы росинками моих счастливых слез. Это было последнее счастье. Больше я уже никогда не была счастливой. В тот день ты что-то разбил во мне. Что-то очень-очень нужное. Что-то жизненно важное. Ты разбил меня на сотню мелких осколков, тут же затерявшихся в пушистом ворсе многовекового ковра. Ты не знал... Но я всегда любила тебя. А ты играл с совсем другой, не похожей на меня, смуглой светловолосой девочкой, так небрежно перебрасывающей твоё всё ещё детское и нежное сердечко из руки в руку, как старый никому ненужный мячик.

***

Этот старый дом опустел много лет назад. От него не осталось ничего, кроме обломков былой роскоши и моей, некогда ненавистной, темницы. Не тревожьте его вашим шепотом - мой старый скрипун устал... Пожалейте его. Не бродите по древним лестницам и не беритесь за руки. Здесь незачем читать заклинания и некого звать в магический круг. Тут только я - но вы не услышите моих лёгких и робких шагов. И никто не расскажет вам, что я была. И ни один из вас не найдёт истёртых в пыль осколков того, что когда-то было моим бледным лицом. Не водите сюда медиумов - даже им ни за что не найти меня в этом большом и, некогда очень красивом, особняке, проживающем свою последнюю агонию. Меня нет. Я никогда не жила.

Я - кукла.
Всего-лишь разбитая фарфоровая кукла, которую звали Моника.

Посвящается Евгении Ледайн.
2008г.