Двери кабинета плотно затворяются.
Мальчик тоскливо, безнадежно оглядывается. Ноги его совершенно
отказываются служить, он топчется, чтобы не упасть. Мысли вихрем, с
ужасающей быстротой несутся в его голове. Он напрягается изо всех сил, чтобы
вспомнить то, что он хотел сказать отцу, когда стоял перед цветком. Надо
торопиться. Он глотает слюну, чтобы смочить пересохшее горло, и хочет
говорить прочувствованным, убедительным тоном:
- Милый папа, я придумал... я знаю, что я виноват... Я придумал: отруби
мои руки!..
Увы! то, что казалось так хорошо и убедительно там, когда он стоял пред
сломанным цветком, здесь выходит очень неубедительно. Тема чувствует это и
прибавляет для усиления впечатления новую, только что пришедшую ему в голову
комбинацию:
- Или отдай меня разбойникам!
- Ладно, - говорит сурово отец, окончив необходимые приготовления и
направляясь к сыну. - Расстегни штаны...
Это что-то новое?! Ужас охватывает душу мальчика; руки его, дрожа,
разыскивают торопливо пуговицы штанишек; он испытывает какое-то болезненное
замирание, мучительно роется в себе, что еще сказать, и наконец голосом,
полным испуга и мольбы, быстро, несвязно и горячо говорит:
- Милый мой, дорогой, голубчик... Папа! Папа! Голубчик... Папа, милый
папа, постой! Папа?! Ай, ай, ай! Аяяяй!..
Удары сыплются. Тема извивается, визжит, ловит сухую, жилистую руку,
страстно целует ее, молит. Но что-то другое рядом с мольбой растет в его
душе. Не целовать, а бить, кусать хочется ему эту противную, гадкую руку.
Ненависть, какая-то дикая, жгучая злоба охватывает его.
Он бешено рвется, но железные тиски еще крепче сжимают его.
- Противный, гадкий, я тебя не люблю! - кричит он с бессильной злобой.
- Полюбишь!
Тема яростно впивается зубами в руку отца.
- Ах ты змееныш?!
И ловким поворотом Тема на диване, голова его в подушке. Одна рука
придерживает, а другая продолжает хлестать извивающегося, рычащего Тему.
Удары глухо сыплются один за другим, отмечая рубец за рубцом на
маленьком посинелом теле.