Унылая, выжженная солцем равнина, нескончаемая череда низких пологих холмов, таких плоских и однообразных, что глаза перестают их различать, ни единого деревца вокруг, только жёсткая сухая трава с пожелтевшими стеблями, рыжевато-бурыми метёлками и серыми репьями, сливающимися вдали в один тусклый палевый цвет, порой — бесплодные пустоши песчаной или каменистой почвы, устоявшей против цепкой травяной растительности, да кое-где голые русла пересохших ручьёв, берега которых поросли редкими чахлыми кустиками, а за ними — всё та же пожухлая, выгоревшая на солнце трава, всё те же палевые просторы, очерченные плоскими гребнями холмистых гряд, всегда одинаковых, не меняющих своих унылых контуров изо дня в день, и над всем этим — зыбкий, дрожащий от зноя воздух, горьковатый запах полыни и пыль, пыль, пыль.

Такой виделась Великая прерия лейтенанту федеральной кавалерии Энтони Роучу в августе 1864 года, когда он во главе колонны фургонов и всадников следовал в форт Рэндол.

Пыль была повсюду. Она поднималась из-под копыт и колёс, висела перед глазами и неотступно тянулась за караваном, отмечая его путь по равнине. Всепроникающая, как жара, она оседала на одежде и лицах, смешивалась с потом, покрывала запёкшиеся губы и скрипела на зубах, оставляя во рту непрятный сухой привкус. Восемнадцать усталых всадников, чьи запылённые синие мундиры светлели разводами проступевшей на спине соли, а белые армейские перчатки с широкими раструбами, заходившими поверх рукавов, давно утратили свою свежесть и белизну, сопровождали шесть крытых парусиной фургонов, которые, поскрипывая и раскачиваясь, ползли вереницей по прерии. Ездовые — те же одетые в форму кавалеристы, в тех же чёрных широкополых шляпах с жёлтыми эмблемами в виде скрещенных сабель на тульях, в жёлтых шейных платках и с жёлтыми лампасами на заправленных в сапоги брюках — лениво пощёлкивали кнутами, погоняя упряжных лошадей. Ездовых было шестеро — по числу упряжек, которыми они правили — и ещё трое раненых, чьи бинты потемнели от пыли и запёкшейся крови, тряслись вместе с ними в обозе. Двое из них — один с рукой на перевязи, второй с замотанной головой — покачивались на козлах рядом с возницами, а третий, чья видневшаяся из-под расстёгнутого мундира повязка туго охватывала грудь, полулежал в фургоне, привалившись плечом к заднему дощатому бортику и упираясь ногами в сложенные кучей ящики и мешки. Фургоны были нагружены боеприпасами, провиантом и фуражом. Груз следовало доставить в Рэндол — отдалённый военный пост, где лейтенанту Роучу и всему его кавалерийскому взводу надлежало поступить в распоряжение майора Смитта, коменданта форта, чтобы усилить находившийся под его началом гарнизон.

Приказ был отдан в связи с обострившейся обстановкой на территориях, граничащих с индейскими землями, где по сведениям, доходившим из Рэндола и других фортов, становилось неспокойно: случаи разбойных нападений шайенов и сиу на местных жителей, участившиеся в последнее время, свидетельствовали о том, что индейцы вышли на тропу войны, а это грозило немалыми осложнениями. Извечная вражда между белыми и краснокожими, никогда не затухавшая полностью, теперь, после ряда неудачных и несвоевременных карательных экспедиций, предпринятых командами ополченцев, вспыхнула с новой силой, обретая масштабы военных действий. Индейские воины, которые и прежде не упускали случая снять скальп с какого-нибудь одинокого траппера или бродяги-золотоискателя, неосторожно зашедших в их владения, стали преследовать гражданское население края целенаправленно и повсеместно. Отряды конных шайенов и сиу нападали на партии старателей и охотников за бизонами, подстерегали на дорогах почтовые фургоны, выслеживали караваны переселенцев и устраивали набеги на уединённые фермы. Они сжигали разграбленные дома и повозки, скальпировали убитых, уводили лошадей и скот. Команды местных ополченцев, наспех сформирмированные из жителей окрестностей, были бессильны против дерзких вылазок индейцев, которые исчезали так же внезапно и стремительно, как появлялись, а малочисленные гарнизоны фортов, чьи конные патрули в свою очередь подвергались нападениям краснокожих, гарантировали безопасность только вблизи крепостных стен, ощёрившихся сплошным частоколом из заострённых брёвен и жерлами пушек, торчащих из бойниц. Даже военная помощь со стороны регулярных войск, задействованных на Востоке, не решала проблемы, возникшей здесь, на западных окраинах штата Канзас и землях Колорадо, объявленных четыре года назад территорией США, но из-за малочисленности населения ещё не удостоившихся статуса штата. Помощь эта была крайне ограниченной в виду стеснённых обстоятельств, в которых находилась союзная армия, всё ещё вынужденная вести войну против восставших южан, и федеральные власти могли выделить и перебросить на Запад лишь самое минимальное количество солдат, явно недостаточное для усмирения вырывших топор войны индейских племён, но именно ей, этой ограниченной военной помощи, были обязаны своим появлением в прерии лейтенант Энтони Роуч и его кавалеристы, ещё недавно сражавшиеся с конфедератами под победоносными знамёнами северян.

Форт Рэндол — один из форпостов цивилизации на Диком Западе — находился в трёх днях пути от приграничного городка Додж-Сити, откуда выехал их отряд в количестве тридцати человек, но шли уже шестые сутки, а нигде на горизонте не маячили бревенчатые стены крепости. Караван сбился с пути — это было ясно и самому Роучу и его подчинённым — и теперь, повернув назад, бесцельно колесил по равнине, тщетно пытаясь отыскать дорогу к форту в этой пустынной, лишённой каких-либо ориентиров местности.

Неприятности, повлёкшие за собой столь печальные последствия, начались на третий день пути, когда произошла вооружённая стычка с индейцами. Шайены — а, судя по всему, это были именно они — устроили засаду за гребнем одного из холмов, куда скрытно пробрались, выследив колонну в прерии, и откуда обстреляли из луков и ружей авангард отряда, а когда кавалеристы, спешившись, залегли и открыли ответный огонь, другая, более многочисленная группа конных индейцев показалась в тылу обоза, стремительно приближаясь к нему, чтобы атаковать отряд сзади.

Положение было критическим, но ни лейтенант Роуч, ни его солдаты не потеряли присутствия духа. Они не были необстрелянными новобранцами или тыловиками интендантской службы, они прибыли сюда из действующих частей федеральной армии, пройдя школу брани на полях гражданской войны, где свист пуль, визг картечи и гул наступающей вражеской конницы, став привычными атрибутами ратной жизни, научили их сохранять выдержку в самых опасных ситуациях, и, если дикий, похожий на завывания боевой клич краснокожих, который большинство кавалеристов слышало впервые, и смутил поначалу многих из них, то не настолько, чтобы вызвать всеобщую панику. По команде Роуча конвой и ездовые, проявив должную воинскую выучку, быстро, но без лишней суеты приняли круговую оборону: часть солдат, находившихся в авангарде колонны, продолжала обстреливать укрывшихся в засаде, остальные, развернувшись, заняли позиции по обе стороны от фургонов.

Атакующих шайенов было больше полусотни, не считая тех пятнадцати или двадцати воинов, что скрывались за гребнем холма, но их оружие составляли в основном луки, копья и томагавки. Лишь немногие из них — главным образом те, которые вели обстрел с холма — имели при себе однозарядные винтовки устаревшего образца — Роуч определил это на слух, по частоте стрельбы — тогда как его кавалеристы были вооружены новейшими карабинами системы Спенсера, трубчатые обоймы которых, вставлявшиеся в приклад, вмещали по семь зарядов, а спусковая скоба, служившая одновременно рычагом затвора, обеспечивала перезарядку патронов меньше, чем за секунду. Поэтому превосходство в огневой мощи кавалеристов в сочетании с навыками прицельной стрельбы с колена и правильного ведения боя дало знать о себе в первую же минуту столкновения.

Ни лихой натиск несущихся во весь опор краснокожих, рождённых для конной охоты в открытой прерии и кровавых военных набегов, ни их раскрашенные щиты из бизоньей кожи, которыми можно было прикрыться от стрел и копий, но не от пуль, ни умение, пригнувшись к лошадиным гривам, стрелять на всём скаку из луков и метать томагавки, проявляя невиданное боевое искусство, недоступное их бледнолицым врагам, — ничто не могло противостоять губительной силе многозарядного скорострельного оружия.

Передовые шайены, сбитые пулями с коней, полетели на землю с раскинутыми руками, будто натолкнувшись на невидимую верёвку, натянутую у них на пути, пегие индейские мустанги с пронзительным ржанием покатились через головы, поднимая тучи пыли и сбрасывая со своих неосёдланных спин седоков. Словно сама смерть, проведя незримой косой по нестройным рядам тех, кто скакал впереди, продолжала выкашивать следующих за ними. Краснокожие валились по одиночке, парами и целыми группами и кувыркались по земле в мешанине человеческих и лошадиных тел.

Попав под плотный встречный огонь, отряд конных индейцев рассыпался в стороны, огибая обоз справа и слева, а солдаты всё стреляли и стреляли, лихорадочно передёргивая скобы своих карабинов и пуская пулю за пулей.

Даже сейчас, три дня спустя, Энтони Роуч до мельчайших подробностей помнил все перепитии того быстротечного, но жаркого сражения, которое превратилось для шайенов в настоящее побоище. Он помнил и частый беспорядочный грохот ружейной пальбы, и едкий запах порохового дыма, не успевавшего рассеяться в воздухе, и яростный, с улюлюканьем вой обнажённых по пояс, с развевающимися волосами всадников, которые проносились в клубах пыли, и оглушительное визгливое ржание катившихся кубарем мустангов, почуявших в теле гибельный свинец. Он помнил, как летели в их сторону оперённые стрелы и как одна такая стрела со стуком вонзилась в дощатую обшивку фургона совсем рядом, едва не задев его, помнил искажённое злобой, в военной раскраске лицо того шайена, что, отчаявшись, скакал прямо на него с занесённым для броска томагавком. Пуля, которую он выпустил тогда из своего длинноствольного армейского кольта, опередила индейца, и тот, всплеснув руками и выронив боевой топорик, слетел на скаку с коня. А секунду спустя Роуч, торопливо взведя курок левой ладонью, уже стрелял в следующего проносившегося мимо всадника. Всадник, по примеру других краснокожих, пытался укрыться от вражеских пуль, ловко свесившись с мустанга на противоположную сторону и ухитряясь целиться из натянутого лука поверх лошадиной спины, но даже это не спасло его. Роуч выстрелил в коня, и раненое животное, грянувшись грудью оземь, на какое-то мгновение встало свечкой, хвостом кверху. Шайен, выбитый сильным толчком, пролетел по инерции на несколько шагов вперёд и закувыркался по траве, а когда вскочил на ноги, Роуч срезал его метким прицельным выстрелом.

Кольт обладал ещё большей скорострельностью, чем карабины Спенсера, и лейтенант, выпустив все пять зарядов, заученным движением, почти не глядя, сунул его в кобуру — в этой сумасшедшей гонке с непрерывной стрельбой не было времени извлекать из барабана пустые гильзы и вставлять в его гнёзда новые патроны. Освободившаяся от револьвера рука привычно легла на эфес сабли, ощутив позывную тяжесть верного клинка, не раз служившего ему в кавалерийских атаках, но до рукопашной схватки дело не дошло. Отряд конных индейцев, потерявший в стычке три четверти седоков, рассеялся по прерии, уносясь прочь за пределы досягаемости выстрелов. Лишь та кучка шайенов, которая с самого начала заняла позицию на холме, продолжала ещё какое-то время палить из ружей и пускать стрелы в залёгших и отстреливающихся солдат, находившихся в авангарде колонны, но, когда кавалеристы перенесли на них весь огонь, не давая краснокожим возможности даже поднять головы, а Роуч, скомандовав «По коням!», повёл часть отряда в обход, чтобы широким маневром выйти неприятелю в тыл, индейцы поспешно отступили. Скатившись с гребня холма в ложбину, где их дожидались оставленные под присмотром мустанги, они мигом вскочили на них и умчались в просторы прерии.

Лейтенант Роуч недолго преследовал шайенов. Опасаясь новой ловушки и беспокоясь за судьбу оставленного обоза, он отдал команду прекратить погоню и повернуть назад.

Потери отряда были бы невелики — трое убитых и столько же раненых против почти сорока застреленных индейцев, — если бы в числе погибших не оказались оба проводника, которые ехали впереди каравана, на некотором расстоянии от него, осматривая местность, и приняли на себя первые пули и стрелы от поджидавших в засаде краснокожих. Один из них — бывший охотник из местных жителей, служивший по вольному найму скаутом, — был сражён выстрелом в грудь и скончался ещё во время боя. Второй — полуцивилизованный индеец из племени пауни, — также посланный с колонной в качестве разведчика, получил тяжёлое ранение в живот. Стрела с зазубренным боевым наконечником вошла в его тело так глубоко, что извлечь её без медика, да ещё в полевых условиях не представлялось возможным. Он умер уже в пути, так и не приходя в сознание. Пауни всегда были заклятыми врагами шайенов. Многие из них поступали на службу к белым, нанимаясь проводниками в военные гарнизоны не только ради жалования, но и из-за давней межплеменной вражды, и смерть индейца-скаута от шайенской стрелы явилась закономерным следствием этой непримиримой войны двух племён.

Гибель проводников поставила отряд в весьма сложное положение. Сложность заключалась в том, что никто, кроме них, не знал толком, где находится форт Рэндол. Большинство кавалеристов, в том числе и сам Роуч, были переведены сюда совсем недавно и ещё не освоились на здешних дорогах, точнее на бездорожье, ибо сообщение между пограничными укреплениями и населёнными пунктами, разбросанными на сотни миль друг от друга, осуществлялось в этой глуши столь нерегулярно, что едва наметившиеся от копыт и колёс дорожки успевали зарасти травой, теряясь среди старых и новых бизоньих троп, разобраться в хитросплетениях которых было под силу лишь искушённому следопыту, да и то хорошо знающему местность. Даже те немногие из солдат, что прибыли сюда, на Запад, раньше других и уже познакомились с окрестностями Додж-Сити — пыльного городишки, ставшего штаб-квартирой для военных и переселенцев с Востока, — даже они могли только гадать и спорить о выборе правильного пути. Самым опытным и знающим среди них был, пожалуй, сержант Адамс, не первый год служивший близ границы цивилизованного мира, но и он, никогда не бывавший в Рэндоле, знал дорогу к нему только понаслышке. Впрочем, выбирать не приходилось, и Адамс вместе с двумя назначенными Роучем солдатами был отряжен в дозор, заменив погибших проводников-скаутов.

Наученные горьким опытом своих предшественников, разведчики ехали с соблюдением всех мер предосторожности. Они двигались, держась на значительном расстоянии друг от друга и от колонны, но оставаясь в поле зрения, и поднимались на все встречные высотки, откуда хорошо просматривалась окружающая местноть. Ещё трое дозорных, в чьи обязанности входило следить за всем, что творилось в тылу отряда, поотстав от каравана, с не меньшей бдительностью сопровождали его сзади.

Остаток дня после стычки с шайенами прошёл спокойно, без происшествий. Только ночью, на привале, когда кавалеристы, разбив лагерь и выставив караул, спали под открытым небом, один из часовых заметил в прерии какое-то подозрительное движение. Приглядевшись, он различил в траве чьи-то фигуры, бесшумно, как тени, крадущиеся к стоянке, и, не медля ни секунды, открыл по ним огонь. Второй караульный, а вслед за ним и разбуженные стрельбой солдаты тотчас присоединились к нему. Они стреляли в отступавших индейцев до тех пор, пока последние из них не скрылись из виду, и, хотя стрельба велась в темноте по едва уловимым силуэтам, а ещё чаще по предательски качнувшимся стеблям высокой травы, крики и стоны, не раз донёсшиеся с вражеской стороны, свидетельствовали о том, что отдельные пули всё же находили свою цель.

Это подтвердилось наутро, когда Роуч, Адамс и другие, внимательно осмотрев место вылазки неприятеля, обнаружили полосы примятой травы со следами крови — очевидно, краснокожие, отходя, тащили здесь волоком своих раненых. Были ли ночные лазутчики из числа тех самых шайенов, которые напали на них днём, или незваные гости принадлежали к какой-то другой группе индейцев, осталось неизвестным, но в любом случае пришельцы получили хороший урок, ибо ни в эту ночь, ни в последующую они больше не появлялись.

Всё складывалось бы как нельзя лучше, если бы вскоре не выяснилось, что караван сбился с пути. Сержант Адамс, старший из новоявленных проводников, первым высказал Роучу свои сомнения: по его расчётам они давно должны были выйти к месту расположения форта. Стало ясно, что разведчики, не имея перед собой никаких ориентиров, отклонились в сторону от нужного направления, и теперь не оставалось ничего другого, как, повернув назад, искать Рэндол южнее или севернее того пути, по которому они уже прошли.

Поначалу это не вызвало сколько-нибудь серьёзных опасений. Поиски не казались безнадёжными. Они лишь несколько удлиняли маршрут. Форт мог быть совсем рядом, где-нибудь за ближайшими грядами холмов. Никто не терял веры в благополучный исход, и каждый раз, въезжая на очередную возвышенность, дозорные с нетерпением вглядывались вдаль, надеясь увидеть там сторожевую вышку и бревенчатый палисад крепости, но каждый раз надежды их таяли, как дым. Перед взорами разведчиков открывались всё те же пустынные, поросшие травой пространства, всё та же безлюдная холмистая равнина, лишённая каких-либо признаков человеческого жилья.

Обманутые в своих первых ожиданиях, кавалеристы на следующий день снова изменили маршрут, потом ещё раз и ещё, двигаясь наугад и не зная, приближаются они к цели или наоборот отдаляются от неё. Поиски затягивались. Путь становился длиннее и запутаннее, и смутное недовольство, поселившееся в сердцах усталых людей, постепенно сменилось растущей тревогой, а затем угрюмым отчаянием.

Только во второй половине шестого дня, когда измученные бесплодными поисками солдаты, проклиная жару, пыль и эту дикую, богом забытую местность, уже не верили, что разведчики отыщут дорогу в форт, когда сам Роуч, почти потерявший надежду выполнить приказ, всё больше склонялся к мысли о возвращении назад, в Додж-Сити, что само по себе было сопряжено с немалыми трудностями, учитывая расстояние, которое отделяло их от этого городка, и неуверенность в том, что после стольких блужданий они сумеют вернуться кратчайшим путём, — только тогда с вершины одного из холмов донёсся голос дозорного — рядового Свенсона: «Лейтенант! Вижу человека!»

Роуч поднял руку, отдал команду ездовым и конвою «Прекратить движение!» и, пришпорив коня, направил его к высотке, откуда был замечен неизвестный. Он въехал на пологий холм почти одновременно с Адамсом, который тоже поспешил к заметившему кого-то Свенсону.

— Вон там, лейтенант. Видите? — дозорный указал рукой в сторону лощины, где, действительно, медленно двигалась в отдалении чья-то одинокая фигура.

С минуту Роуч вглядывался в неведомого путника, который шёл в таком направлении, что его путь должен был пересечься с дорогой их отряда, потом внимательно осмотрел местность и коротко распорядился:

— Свенсон, останься здесь. Увидишь что-нибудь подозрительное, дай знать выстрелом. Адамс, за мной.

И, тронув коня, направил его вниз по отлогому склону.

Одинокий путник заметил их ещё издали и остановился, дожидаясь приближения всадников. Уже с половины пути Роуч разглядел его длинные чёрные волосы, худощавую фигуру и то, что он был в чём-то похожем на тёмное платье без рукавов. Женщина? Индианка? Лейтенант не ошибся. Это действительно была индианка, — догадка подтвердилась, как только он подъехал ближе и осадил коня в трёх шагах от неё.

Незнакомка смотрела на них с Адамсом настороженно, исподлобья, и, хотя её глаза прятались в тени распущенных волос, скрывавших часть смуглого лица, настороженность эта и недоверчивость угадывались в напряжённой позе её неподвижно застывшего тела. Индианка выглядела молодой. Но вот насколько молодой, Роуч, мало общавшийся с краснокожими скво, не взялся бы определить точно. На ней было индейское кожаное платье ниже колен, с бахромой узеньких полосок, нарезанных из той же крашеной коричневой кожи вдоль швов, по подолу и на плечиках, оставлявших открытыми смуглые руки. Такие же кожаные легины облегали её голени, ноги были обуты в потёртые, видавшие виды мокасины. Сумка из тёмной кожи, украшенная по индейскому обычаю бахромой, на длинном, переброшенном через плечо ремне, была единственной вещью, которую имела при себе краснокожая.

— Адамс, старина, — обратился Роуч к сержанту без лишней официальности, но и без фамильярности, а просто отдавая должное его опыту.- Проверь, что у неё в сумке. Так, на всякий случай. Только поделикатней. Не пугай женщину. И попробуй выяснить, не знает ли она дороги в Рэндол. Тебе, как старожилу, легче будет найти с ней общий язык.

Адамс спешился и подошёл к индианке.

— Ну-ка, девочка. Что там у тебя? — мягко заговорил он с ней, стараясь скрасить добродушной улыбкой свои действия.

Пощупал сумку снаружи, аккуратно засунул руку внутрь, проверяя содержимое. Индианка не двигалась, даже не шелохнулась.

— Оружия точно нет, лейтенант, — доложил он Роучу, закончив свой короткий, наощупь, явно не уставной обыск.

— Ну и ладно. Спроси, кто она?

Адамс, всё так же по-доброму и чуть покровительственно улыбаясь, заглянул ей в лицо.

— Ты кто, девочка? Из какого племени? Ты понимаешь по-нашему?

Индианка молчала.

— Ты шайенка? — не сдавался сержант.

Молчание.

— Сиу? — продолжал допытываться Адамс. — Пауни? Кроу?

Она по-прежнему будто не слышала обращённых к ней вопросов, но при последнем слове вдруг коротко и несмело кивнула головой.

— Ты кроу? — оживившись, переспросил сержант.

Индианка подтвердила это скупым кивком, не меняя своего настороженно-недоверчивого и одновременно по-индейски непроницаемого выражения лица.

— Она из племени кроу, лейтенант, — оглянувшись, удовлетворённо пояснил Адамс. — Эти не слишком нас не любят. По крайней мере, не воюют с нами, — и добавил с некоторым сомнением. — Может, спросить, откуда она и куда шла?

— Вряд ли она тебя поймёт, сержант, — сдержанно улыбнулся Роуч. — Сдаётся мне, наша леди не очень сильна в английском. Попытайся лучше узнать у неё главное. Остальное не так важно.

Адамс чуть кивнул, соглашаясь, и опять повернулся к индианке.

— Скажи, девочка, ты знаешь, где форт Рэндол? — и чтобы было доступней для её слуха, для понимания, повторил, отделяя каждое слово и нажимая на него. — Форт… Рэндол… — и, немного подумав, добавил. — Фактория… Где? — обвёл вопросительным взглядом вокруг себя и поочерёдно потыкал пальцем в каждую из сторон. — Там?.. там?.. там?.. где?

Индианка молча указала рукой на юго-запад, совсем не туда, куда они двигались последние полдня.

— Точно там? Там форт Рэндол? — пытливо переспросил Адамс, тыча пальцем в ту же сторону, куда она показала.

Индианка утвердительно кивнула.

— Надо взять её с собой. Будет показывать дорогу, — коротко подытожил Роуч, и уже совсем другим, доверительно-дружеским тоном добавил с улыбкой: — Ну что, старый вояка, ещё не всё потеряно? А то, признаться, я уже начал думать…

Он не закончил, но Адамсу было понятно, о чём он начал думать.

— Я тоже, лейтенант, — улыбнулся он в ответ.

Роуч определённо нравился ему. Нравился, как командир и просто как человек, — Адамс был старше и за годы службы повидал немало офицеров, чтобы иметь возможность сравнивать. Он слышал от тех, кто пришёл вместе с Роучем оттуда, с Востока, что тот и там не прятался за спины солдат, как не прятался в недавнем бою с шайенами, и там не выслуживался, не прищёлкивал каблуками перед начальством, как не прищёлкивал ими в Додж-Сити, слышал, что на той войне ему присвоили капитана, а потом сняли за что-то, разжаловали в лейтенанты… Тёмная история…

— Ну что, сержант? — прервал его мысли Роуч. — А ну-ка давай эту леди сюда, ко мне в седло. Негоже женщине топтать понапрасну ноги. До колонны не близко, да и времени не стоит зря терять.

***

Недостатка в свободных верховых лошадях для индианки не было: помимо коней кавалеристов-возниц и раненых, тоже вынужденных ехать в фургонах, к их задкам были привязаны и кони погибших, и даже несколько пегих индейских мустангов, низкорослых, но крепких и выносливых, которых удалось поймать на месте побоища, взамен убитых кавалерийских коней; теперь все они следовали в поводу за повозками — по две лошади за каждой.

Индианка ехала на мустанге рядом с Роучем. Лейтенант держался впереди каравана, но на разумном расстоянии от дозорных, бдительно следящих за тем, нет ли опасности на пути колонны. Роуч не рискнул пустить женщину кроу вместе с разведчиками, даже с Адамсом, находящимся в центре широкой цепочки дозорных.

Она ехала молча, не проявляя ни малейшего любопытства ни к чему вокруг, по-индейски бесстрастная, с отрешённым взглядом, направленным не то в пустоту, не то внутрь себя, и только изредка указывала рукой, в какую сторону им двигаться дальше. Роуч, который уже начал привыкать к молчаливости индианки, тоже не докучал ей избытком внимания, хотя и бросил на женщину-проводника, от которой теперь зависело слишком многое, несколько незаметных, как бы случайных взглядов, — благо, что она ехала рядом. У женщины были довольно правильные черты лица, даже точёные, будто отлитые из бронзы, но по-девичьи миловидными, симпатичными он бы их не назвал, как не назвал бы её саму юной девушкой. Нос с лёгкой горбинкой, твёрдо очерченные линии губ и подбородка без малейшего намёка на мягкость делали её худощавое, чуть скуластое лицо каким-то не по- женски грубоватым. Непривычно смуглая — особенно непривычная для жителя северо-восточных штатов, — смуглая до тёмной коричневы кожа и лиловый шнурок шрама, старого, давно зарубцевавшегося, наискось пересекавшего её впалую щеку, добавляли её чертам ещё больше неженственной резкости. Несмотря на сухость сложения, индианка не выглядела хрупкой. Наоборот в её теле чувствовалась крепость и сила — он ощутил это, когда вёз женщину в седле, усадив впереди себя и направляя коня к остановившейся в ожидании колонне. Впрочем, Роуч — надо отдать ему должное — ограничился самым поверхностым, ненавязчивым изучением той, которая показывала сейчас путь каравану. В конце концов, какое ему было дело до этой незнакомой, недоверчивой, упрямо замкнувшейся в себе краснокожей скво?

Солнце уже клонилось к закату, и свет его постепенно густел, становясь жёлтым и тягучим, как мёд, когда отряд вышел к широкому ручью, в обмелевшем русле которого, в низине, ещё сохранилась вода. Лучшего места для стоянки нельзя было и пожелать, и, хотя до сумерек ещё оставалось время, Роуч приказал остановиться на привал. Измученным долгой дорогой людям и лошадям требовался отдых. Двигаться же по прерии ночью, значило подвергать себя куда большему риску нападения, чем днём, ибо в темноте все преимущества были бы на стороне нападавших.

Как и в предыдущие вечера, фургоны были поставлены в круг с не выпряженными из них конями, остальных же — верховых и тех, которые следовали за повозками, — сводили на водопой и поместили внутри лагеря — так было безопасней. Упряжных коней напоили из вёдер, сходив за водой к ручью. Затем всем лошадям задали овса в торбах. Посреди стоянки запылыл костёр из дров, запасы которых везли с собой в одном из фургонов, и по лагерю распостранился дразнящий аромат похлёбки из тушёнки с картофелем.

Индианка устроилась на привал в стороне от всех, в том месте, которое ей определил лейтенант Роуч. Предоставленная самой себе, она села у повозки, прислонившись спиной к колесу, и достала из сумки свои нехитрые скудные припасы еды. Когда Роуч принёс ей похлёбки в аллюминиевой армейской чашке, которую протянул женщине вместе с ложкой, она не сразу поняла, что он от неё хочет.

— Возьми. Поешь горячего. Чего в сухомятку давиться? — убеждал он её своим спокойным, ровным, доброжелательным голосом.

Она взяла, наконец, из его рук сперва чашку, потом ложку, — взяла молча, всё с тем же бесстрастно-отстранённым видом, без тени благодарности на застывшем, как маска, лице, и Роуч, который меньше всего ждал от неё благодарности — взяла, ну и хорошо, — с чистой совестью вернулся к костру, где солдаты уже приступили к ужину.

Непредвиденное, грозившее перейти в неприятное происшествие, случилось уже позже, когда лейтенант был занят выставлением постов. Капрал Гарри Марч, которого все называли Гарри Непоседа, после сытного ужина почувствовал в себе прилив доброты и энергии и заинтересовался сидевшей в стороне от других индианкой. Добродушно-самоуверенный и по-армейски предприимчивый, сопровождамый к тому же двумя товарищами, он подкатил к ней со всей деликатностью, на какую только был способен.

— Как поживаешь, красотка? Как устроилась? Тебе ничем не надо помочь?

Молчание индианки и то, что она даже не взглянула на Марча, ничуть не смутили его.

— Можно к вам подсесть, леди? — спросил он ласковым голосом опытного обольстителя и, не дожидаясь ответа, примостился рядом на корточках. — Как тебя зовут, милашка? Ты понимаешь по-нашему?

Женщина молчала.

— Смотри-ка, даже бровью не поведёт, — заметил один из товарищей Марча и добавил с ухмылкой: — Видать, ты не в её вкусе, Непоседа.

— Она сама пока не понимает какое счастье ей привалило, — сказал, показывая в улыбке все зубы, бравый капрал.

— А дикарка-то ничего, — резюмировал второй приятель, до этого молчавший. — Всё вроде при ней. Не уродина. Хоть и худышка. Её бы приодеть как следует. Да была бы у неё ещё кожа посветлей, а щёчки порумяней.

— Хмурая только какая-то, — заметил первый товарищ.

— А вот мы её сейчас развеселим, — подмигнул ему Марч, не переставал улыбаться.

Он нежно приобнял индианку за плечи. Она не отстранилась, только напряглась, по-прежнему не глядя на него, всё такая же отрешённая, непроницаемая.

— А тело-то у неё крепкое, как у парня, — удивлённо, с каким-то даже восхищением констатировал Марч.

— А может она того… и не баба вовсе?

— Да нет вроде. Щас проверим, — капрал погладил индианку по ноге и осторожно, не отрывая руки, полез к ней под подол.

Она перехватила его за запястье.

— Во как сжала! — снова удивился Марч. — Вцепилась, как клещ. Да не бойся ты, дурочка. Не сделаю я тебе ничего плохого.

Лейтенант Роуч подошёл, когда возле капрала и его приятелей уже начала собираться толпа любопытных. Остановившись перед Марчем, он смерил его усталым взглядом, в котором не было ни злости, ни офицерского высокомерия, — только долг командира и по доброму снисходительный, едва ли не дружеский укор.

— Гарри, тебе что, свинцовую пилюлю в живот прописать, чтобы ты переваривал её подольше? Или для начала хватит пары выбитых зубов? Что ты клеешься к нашей проводнице, как к девке из борделя?

Капрал Марч был из числа тех, кто воевал под началом Роуча и знал, что спорить с ним по некоторым принципиальным вопросам — всё равно, что мужику мочиться против ветра. И совсем не из-за того, что на нём были погоны. Он и без погон был таким. Поэтому капрал предпочёл не лезть в бутылку. Но и терять лицо перед другими ему не хотелось — не новобранец какой-нибудь, — тем более, что лейтенант никогда ни от кого и не требовал этого. Он поднялся со своего места без лишней суеты, не торопясь и не вытягиваясь на вытяжку.

— Да я что, капитан? Я ничего, — с нарочито скромной, почти извиняющейся улыбкой ответил он, оставаясь однако при своём мнении.

По примеру некоторых других, он называл Роуча капитаном иногда по привычке, иногда намеренно, отдавая ему дань уважения и зная, что при своих тот посмотрит на это сквозь пальцы и пропустит мимо ушей, проявляя своё полное, отнюдь не показное пренебрежение к собственному чину — на войне ничего не скроешь, там человек обнажается до самых корней, до всей своей тайной сути.

— Я ничего, капитан, — продолжал он. — Ну присунул бы ей разок-другой. Дело-то житейское. На что тут обижаться?

Роуч посмотрел на него не без иронии, но с добродушной снисходительностью к тому чисто мужскому, упрощённому до предела, что выдал капрал.

— Метисов плодить собрался? — спросил он.

— Не ну можно же и предохраниться, если что, — подал из толпы свой в меру язвительный, замаскированный под наивность голос Натаниэль Бумпо, рядовой из новеньких, что присоединились к отряду в Додж-Сити. — А что? Если нельзя в ту дырку, в какую обычно жену пользуют, то есть и другие: можно хоть сзади рачком, хоть за щеку.

Кто-то из солдат хохотнул, не сдержавшись, кто-то заржал по-лошадиному, и его хохот подхватили другие.

— Ну что за выражения? Что за дешёвый жаргон? — устало, как от надоевшей зубной боли, поморщился Роуч. И беззлобно, даже с какой-то снисходительной обречённостью подытожил: — Мужланы.

— А вы что же, лейтенант, из дворян будете? — с тщательно запрятанным ехидством поинтересовался Бумпо. — СлучАем не из графьёв, не из баронов?

— Из них самых, — без намёка на улыбку ответил Роуч, вспоминая свою мать прачку и отца, который был владельцем маленькой книжной лавки, где Энтони в детстве просиживал почти всё свободное время, погружаясь в удивительный мир книг.

И уже другим тоном, обращаясь ко всем собравшимся на привычном, понятном и потому почти родном для них языке, спросил:

— Вы что, сучьи пОтрохи, совсем соображать разучились? Мозги на солнце перегрели?

— А нам соображалка ни к чему, лейтенант. Нам мозги хоть из конского навоза, — парировал всё тот же неугомонный Бумпо. — За нас пускай соображают, кто сверху поставлен.

— Это верно, — согласился Роуч, и по его усталому лицу пробежала лёгкая тень улыбки. — Радуйтесь, что я у вас есть. На три десятка олухов должен быть хоть один умный.

Роуч повернул голову к Адамсу, подошедшему как раз при словах «на три десятка олухов», и негромко сказал конкретно ему:

— К тебе, сержант, это не относится. Ты из нас самый умный.

И снова обратился к остальным:

— А если наш проводник сбежит с перепугу от таких стоялых жеребцов, как вы? Что тогда?

— Так можно же покараулить, — попытался сумничать капрал Марч. — Я бы с превеликим удовольствием. Только прикажи, капитан.

Роуч смерил его недоверчивым, чуть насмешливым, но почти понимающим взглядом, как бы отдавая ему должное.

— Ты, пожалуй, покараулишь. Пусти лису курей сторожить, — и, сменив тон на более серьёзный, спросил: — А если она затупит? Если не пожелает показывать дорогу? Просто сделает вид, что не поняла, чего от неё хотят, и всё. Она в школе, как мы с тобой, не училась и английским, насколько я успел заметить, владеет далеко не в совершенстве. И что ты тогда будешь с ней делать? Расстреляешь её за это?

И вопросительно обвёл глазами уже всех.

— Или кто-то здесь горит желанием мотаться по этим прериям до второго пришествия?

Никто не ответил.

Роуч чуть сузил глаза, будто распаляя себя холодным праведным гневом:

— Я один, что ли, должен за всех вас думать? Один должен заглядывать в тёмные глубины тонкой женской натуры и угадывать все потаённые мысли нашей с вами проводницы? А? Защитники отечества. Не злите меня, ребята. Не будите во мне полосатого.

Это был откровенный вызов, в котором Роуч словно специально подставлялся своей непривычно грамотной, даже оскорбительной для слуха простых парней речью, — вызов, который мог позволить себе только такой человек, как он, относившийся порой с одинаковым презрением как к другим, так и к самому себе, — к своим собственным чистым и по-книжному правильным помыслам, от которых никак не мог избавиться. Он издевался, переводя холодный, таящий насмешку взгляд с одного лица на другое, не только над теми, кто стоял перед ним, он издевался над собой, — издевался за свои детские представления, за всё то лучшее, что вобрал в себя из книг и что вопиюще не совпадало с реалиями жизни. Ему страстно хотелось, чтобы кто-нибудь сейчас съязвил, пошёл на обострение, дал ему повод…

Никто не принял вызов, и Роуч мысленно выдохнул, словно извиняясь перед кем-то за свой невольный порыв, похожий на закусывание удил взбесившейся лошадью. Он возвращался к себе прежнему, снова становясь добродушно-снисходительным к чужим и своим слабостям, снова примиряясь с действительностью. Возвращался к себе и к своим командирским обязанностям, от которых его никто пока не освобождал.

— Всё, — подытожил он со сдержанной, почти кроткой улыбкой. — Митинг закончен. Всем спать.

И добавил негромко, без нажима, но со сталью в голосе, чтобы было понятно каждому:

— Это приказ.

Когда все разошлись, Роуч спросил у Адамса:

— Ну и что будем делать, старина? — и указал глазами на индианку, которая по-прежнему не обращала ни на кого внимания, отгородившаяся от всех глухой стеной недоверия и отчуждённости. — А если и вправду сбежит? Часовые часовыми, но, как говорится, чем чёрт не шутит, пока бог спит. Да и не дело, отвлекать их посторонними заботами. Приставить к ней персонального караульного? Не слишком ли? Ребятам выспаться надо. И неизвестно ещё, что ему на ум взбредёт, такому караульщику, сам понимаешь. Связать её от греха подальше? Был бы мужик-индеец, речи бы не было. А с женщиной как? Нам с тобой по очереди не спать? И на что мы завтра будем годные?

— Не переживай, лейтенант, — заверил его Адамс. — Я присмотрю за ней и всё сделаю, как надо. Не обижу нашу девочку.

— Надеюсь на тебя, сержант, — сказал Роуч, изо всех сил рассчитывая, что тот не заметит явного облегчения в его голосе и взгляде по поводу переложенной на другого ответственности. — Пойду принесу ей одеяло.

«Странный парень», — подумал Адамс, глядя ему вслед, но подумал без укора или презрения, а просто удивляясь тому, что такие есть. — «Пороху нанюхался, руки по локоть в крови, характерец — не приведи господи, а туда же… щепетильный, как… как городская барышня. Беда с этими образованными.»

Роуч вернулся с походным одеялом, взятым из фургона, аккуратно бросил его индианке:

— Возьми. Укроешься… и спокойной ночи.

* * * * *
Адамс решил проблему просто: взял верёвку и привязал один её конец у себя на запястье, а второй — к ноге индианки. К руке не рискнул. Могла зубами воспользоваться, чтобы распустить мёртвый узел, который невозможно было развязать пальцами. А к шее… к шее было бы как-то уж совсем… по-собачьи. Обещал ведь не обижать.

— Извини, девочка, — сказал он с доверительной улыбкой, колдуя над верёвкой на её щиколотке. — Тебе это не помешает, а мне будет спокойней. Я сильно не буду петлю затягивать, лишь бы ты с ноги её не смогла стянуть.

Видел бы сержант взгляд индианки, когда, всецело поглощённый работой, не смотрел на неё. В чёрных, по-змеиному неподвижных глазах женщины угадывалось презрение и даже какая-то жалость, — так смотрят на несмышлёного ребёнка, делающего по незнанию и неопытности что-то до глупости бесполезное.

Довольный собой и своей работой Адамс улёгся на край собственного походного одеяла, расстеленного по земле, укрылся другой, свободной его частью и надвинул на глаза широкополую шляпу.

Когда смолкли последние полусонные разговоры солдат, в лагере воцарилась тишина, нарушаемая лишь ровным дыханием спящих, фырканьем лошадей да неумолчным стрекотанием кузнечиков в траве. Двое часовых, маячивших за фургонами, то неторопливо прохаживались туда и обратно, то неподвижно замирали на месте, оглядывая местность. Уже совсем стемнело, но полная луна, заливавшая прерию своим мягким светом, позволяла видеть на сотни шагов вокруг, и только призрачные дали тонули в серебряной мгле лунного сияния.

Медленно текли минуты, складываясь в часы. Всё было спокойно. Лишь перед самой сменой караула где-то вдалеке тоскливо провыл койот. Ему ответил другой. Их заунывные голоса, не раз слышанные кавалеристами в течение предыдущих ночей, не потревожили часовых, но разбудили Адамса. Он приподнял голову и посмотрел на индианку. Она лежала на спине. Её веки были закрыты, дыхание — ровным, и сержант, взглянув, на месте ли караульные, перевернулся на другой бок.

Койоты не унимались всю ночь. Они то умолкали, иногда надолго, то вновь принимались выть, перекликаясь между собой, но их протяжные плачущие вопли с тонкими переливами и отрывистым взлаиванием в конце уже не беспокоили никого из спящих. Только на исходе ночи, под самое утро, когда к привычному вою койотов присоединился жалобный крик совы, индианка вдруг открыла глаза и уставилась в темноту. В её сухом настороженном взгляде не было и тени сонливости. Она лежала не шевелясь, но в этой неподвижности чудилось какое-то напряжённое ожидание.

Снова прокричала сова. Женщина подняла голову и осторожно оглядела лагерь. Всё было по-прежнему тихо. Костёр догорал, — над кучкой серого пепла, покрывавшего уголья, чуть курился слабый, едва заметный дымок. Люди спали тем глубоким, непробудным сном, который одолевает человека перед рассветом. Даже часовые уже не ходили взад и вперёд. Один из них сидел на траве, согнув ноги в коленях и опираясь на карабин, прижатый к щеке, — в просвете между повозками виднелась его слегка сгорбленная, обтянутая мундиром спина и сдвинутая на затылок шляпа. Второй, тот, что караулил на другой стороне лагеря, стоял прислонившись к фургону, под днищем которого можно было разглядеть только его отставленные для упора ноги, обутые в сапоги, да упёртый в землю ружейный приклад.

Индианка перевела взгляд на спящего Адамса, убеждаясь в том, что сон сержанта по-настоящему глубок. Она долго смотрела на него, прежде чем пошевелиться. Вот она осторожно придвинулась к Адамсу, чтобы ещё больше ослабить связывавшую их верёвку и так же осторожно высвободилась из-под одеяла. Медленно, очень медленно женщина сдвинула кверху подол кожаного платья, приоткрыв правое бедро, сунула руку за легины, представлявшие собой нечто вроде кожаных чулок, подвязанных вверху тонкими ремешками, и вытянула оттуда нож, — узкий и кривой, он тускло блеснул в призрачном лунном свете.

Она аккуратно просунула острое лезвие под верёвочную петлю на своей щиколотке и, придерживая левой рукой конец поводка, перерезала верёвку на ноге. Всё было проделано так искусно, что Адамс ничего не почувствовал. Какое-то время индианка не отрываясь смотрела на него. Её немигающий взгляд, прикованный к широкой спине сержанта, сделался пристальным и тяжёлым, как у нацелившейся на добычу змеи, смуглая рука крепко сжимала рукоятку ножа. Казалось, она колеблется, борясь с искушением. Но вот где-то рядом заворочался во сне один из солдат, и женщина, словно опомнившись, отвела глаза от Адамса. Она внимательно оглядела стоянку, изучая её во всех подробностях, затем устремила взгляд на часовых — сначала на одного, потом на другого — и, выбрав того, который сидел, обняв карабин, медленно двинулась вдоль фургонов в его сторону.

Она кралась мягкими неслышными шагами, низко пригнувшись к земле и держась в тени повозок. Её ноги, обутые в лёгкие кожаные мокасины, ступали упруго и тихо, как лапы охотящейся пумы, движения гибкого тела были исполнены напряжённой кошачьей грации, глаза поблескивали каким-то недобрым огоньком, и даже ноздри хищно раздвинулись, словно втягивая запах близкой добычи. Вот она бесшумно прокралась между двух солдат, спавших так близко друг от друга, что их раскинутые руки едва не соприкасались, и мягко перешагнула через тело третьего, растянувшегося поперёк дороги так, что его голова почти касалась колеса повозки.

Одна из лошадей шумно встряхнула гривой, и индианка мгновенно замерла на месте, будто обратившись в статую. Несколько долгих томительных секунд она оставалась неподвижной, настороженно вслушиваясь в сонное бормотание спящих и стрекотание кузнечиков, затем двинулась дальше. Достигнув нужного прохода, женщина неслышно скользнула в промежуток между фургонами, стараясь не потревожить дремлющих стоя упряжных коней, и очутилась всего в нескольких шагах от часового. Часовой сидел всё в той же позе — спиной к лагерю. Его лица не было видно, но голова в форменной чёрной шляпе то и дело клонилась к груди.

Небо на востоке начинало бледнеть, предвещая скорый рассвет, и потускневшая луна уже не заливала всё вокруг таким сказочным серебристым сиянием, как ночью. В её неверном слабеющем свете пологие вершины и склоны казались пепельно-серыми. Жалобный крик совы, раздавшийся ближе, чем в прошлый раз, но всё равно на значительном удалении от лагеря, заставил часового сонно вскинуть голову. Он посмотрел в мутную даль равнины, обвёл тусклым взглядом унылые очертания ближних холмов и снова стал клевать носом.

Индианка, пристально следившая за каждым движением караульного, медленно шагнула вперёд. Пригнувшись пониже и держа нож у бедра, остриём вперёд, она крадучись приблизилась к сидящему, беззвучно опустилась на колени позади него и, зажав ему ладонью рот и нос, так что ноздри оказались сдавлены между большим и указательным пальцами, ударила его ножом в спину. Острое стальное лезвие вошло под рёбра по самую рукоятку. Часовой дёрнулся, но она не отпустила его, — держала, прижимая затылком к себе и дожидаясь, пока он не затихнет. И только тогда выдернула нож и отняла ладонь от его рта, по-прежнему раскрытого, но уже не способного издать ни единого звука. Обмякшее тело солдата, придерживаемое её руками, тихо сползло вбок.

Всё было сделано быстро, умело и бесшумно, — только карабин, соскользнув с колена убитого, негромко стукнул стволом о камень. Этого тихого стука оказалось, однако, достаточно, чтобы насторожить второго караульного.

— Джо, это ты? — услышала индианка его голос, окликавший товарища с противоположной стороны лагеря.

Женщина замерла, — в сером обманчивом полусвете тревожно блеснули белки её глаз.

— Ты что, уснул там? — снова спросил часовой.

Послышались его неторопливые шаги, — не дождавшись ответа, он решил проверить причину непонятного звука и двинулся вокруг стоянки, огибая её с внешней стороны.

Индианка ни на секунду не потеряла самообладания. Она действовала быстро, решительно, но бесшумно. Подхватив убитого под руки, она оттащила его к фургону — благо тащить было всего ничего — и прислонила спиной к колесу, затем нахлобучила ему на голову принесённую вместе с карабином шляпу, надвинув её на нос, и приставила к нему ружьё, придав бедняге позу спящего, обнявшего руками своё оружие. Сама же отступила между повозок и укрылась в тени одной из них.

Она успела как раз вовремя. Шаги приблизились, и из-за линии фургонов показался часовой. Он остановился, держа наготове карабин, зорко оглядел местность и устремил взгляд туда, где полусидел второй караульный. Вид спящего, по-видимому, успокоил его.

— Дрыхнет, дьявол, — недовольно пробурчал он себе под нос и направился к нему.

Пройдя мимо притаившейся индианки, он остановился перед товарищем в выжидающе-укоризненной позе и сказал с грубоватым упрёком:

— Ну ты и горазд спать, сурок. А если бы я понапрасну поднял тревогу? Досталось бы тебе на орехи от нашего лейтенанта.

И уже теряя терпение, тряхнул его за плечо:

— Да проснись ты, Джо.

Бесчувственное тело Джо мешком завалилось на бок.

Часовой слишком поздно понял свою ошибку. Он не видел, как несколькими секундами раньше от ближайшего фургона отделилась пригнувшаяся к земле фигура и, тенью скользнув в его сторону, неслышно выпрямилась у него за спиной. Он только почувствовал, как чья-то рука плотно захватила его рот и нос и с силой потянула назад, отчего он, казалось, напоролся на что-то острое, безжалостно вонзившееся ему в печень. Он задохнулся от нестерпимой боли, но уже не мог ни вырваться, ни вскрикнуть, ни даже застонать.

Когда часовой обмяк в её руках, индианка беззвучно опустила на землю его отяжелевшее тело и вытерла окровавленное лезвие ножа о мундир убитого. С минуту она настороженно прислушивалась, внимательно глядя в просвет под фургоном, и, убедившись, что в лагере по-прежнему спокойно, вернулась туда. Всё той же бесшумной кошачьей поступью она прокралась к тлеющему костру, разгребла пепел и сунула в ещё сохранившийся жар обугленные ветки. Стоя на четвереньках, она осторожно раздула огонь, и оранжевые языки пламени озарили колеблющимися отблесками её смуглое потное лицо.

Какой-то кавалерист, лежавший ближе других к костру, вдруг шевельнулся во сне, быть может ощутив на себе тепло ожившего огня. Лёгкое движение спящего показало, что он сейчас проснётся, и женщина тотчас придвинулась к нему, готовая к действию, напряжённо вглядываясь в его обращённое к небу лицо, совсем ещё юное и курносое, с веснушками на щеках. Тонкое звериное чутьё не обмануло краснокожую. Опушённые белесыми ресницами веки солдата, дрогнув, распахнулись, и светлые, небесно-голубые глаза с изумлением уставились на безмолвно склонившуюся над ним индианку.

Она не дала ему времени что-нибудь понять. Её ладонь зажала его удивлённо приоткрывшийся рот раньше, чем из него вылетело хоть слово, а правая рука, твёрдая и безжалостная, как её душа, вонзила нож в сердце незадачливого юноши. Он судорожно выгнулся, издав сдавленный, едва слышный звук, больше напоминавший всхлип, чем стон, но она навалилась на него сверху, придавив грудью к земле, и удерживала, налегая всей тяжестью своего тела и обвив сильными ногами его ноги, чтобы не дать им сучить по траве в конвульсиях.

— Т-ш-ш-ш, — тихо прошептала она, то близко глядя в его округлившиеся от ужаса и постепенно тускнеющие глаза, то беспокойно озираясь по сторонам, — не потревожила ли их возня кого-нибудь ещё.

Всё обошлось и на этот раз. Когда молоденький кавалерист перестал, наконец, вздрагивать и обмяк, индианка осторожно слезла с него и переползла на четвереньках к костру. Взяв из него три головни с уже загоревшимися концами, она сложила их вместе, в один пучок, и снова крадучись пересекла лагерь, следя, чтобы на спящих не упала ни одна случайная искорка, а, оказавшись за линией фургонов, подняла свой факел над головой и сделала им несколько широких взмахов, описывая головнями дугу в воздухе. Крик козодоя, донёсшийся из-за ближайшего холма, был, очевидно, ответом на её сигнал.

Индианка бросила на землю головёшки, притоптала их, чтобы погасить пламя, и какое-то время смотрела на покинутую стоянку. Она словно раздумывала. Её раздумья, впрочем, длились недолго. Решившись, она снова прокралась в лагерь. Она знала, куда идти, — заранее запомнила место, где устроился на ночлег Роуч. Отыскав его глазами, она потихоньку пробралась к нему вплотную.

Лейтенант спал в стороне от других, — спал тихо, как младенец. Он лежал на животе, подсунув кисть правой руки под щёку и вытянув левую вдоль туловища. Несколько долгих мгновений женщина, наклонившись, внимательно смотрела на него, будто изучая его молодое, чуть смугловатое, чисто выбритое лицо с красивыми мужественными чертами, скользила взглядом по его коротко, на армейский манер, стриженым волосам, по всей его стройной, по-военному подтянутой фигуре, затем обошла Роуча и бесшумно прилегла рядом на расстоянии вытянутой руки и лицом к нему...