Соблазн и любовь могут обмениваться своими самыми возвышенными и самыми вульгарными значениями, что делает разговор о них практически невозможным. Тем более что сегодня нас охватило воскрешение любовного дискурса, реактивация чувства от скуки, от пресыщения. Эффект симуляции любви. Безумная любовь, любовь-страсть давно мертвы в своих героических и возвышенных устремлениях. То, что сегодня разыгрывается — это спрос на любовь, чувство, страсть, ведь в наше время потребность во всем этом чувствуется особо остро. Целое поколение прошло через либерализацию желания и удовольствия — и это утомленное сексом поколение повторно изобретает любовь как эмоциональное или чувственное дополнение. Иные поколения, романтические и постромантические, переживали ее как страсть, как судьбу. Наше же поколение всего лишь неоромантическое.

После такого сексуального пафоса — неопатетика любовных отношений. После либидинизации и инстинктивизации — неоромантизм страсти. Однако речь идет более ни о судьбе, ни о фатальности, а всего лишь о том, чтобы высвободить, среди прочего, потенциал и после длительной фазы «репрессивной десублимации», перефразируя Маркузе, расчистить путь прогрессивной ресублимации...

В нашей культуре соблазн испытывал нечто вроде золотого века, начиная с эпохи Возрождения и до XVIII века: тогда он был, также как и политес или придворные манеры, конвенциальной аристократической формой, стратегической игрой, без какой-либо особой связи с любовью. В дальнейшем любовь для нас имеет разные тональности, романтические и романические: это уже не игра и не церемониал, это страсть, это дискурс. Это сила желания, которая охватывает нас, это смерть, которая влечет нас. Ничего общего с соблазном. Конечно, любовь приобретала и куртуазные формы в средиземноморской культуре ХІІІ века. Но нынешнее ее понимание выдумали в основном на рубеже XVIII — XIX веков, и направлено оно против поверхностной игры соблазна. Происходит разрыв между формой дуальной игры, стратегической иллюзией и новой, индивидуальной финальностью, исполнением желания — грандиозное восхождение констелляции желания, будь то сексуальные и психические стремления индивида, или политические устремления масс. Как бы то ни было, это желание и его «либерализация» больше не имеет ничего общего с аристократической игрой вызова и соблазна...

Характерной чертой такой универсальной страсти как любовь, является то, что она индивидуальна и что каждый в ней находит только себя. Соблазн имеет дуальный характер: я не могу соблазнить, если я уже не соблазнен, никто не может соблазнить меня, если он еще не соблазнен. Никто не может играть без другого, это принципиальное правило. В то время как любить я могу без взаимности. Если я люблю, а меня не любят, то это моя проблема. Если я не люблю тебя, то это твоя проблема. Если кто-то мне не нравится, то это его проблема. Вот почему ревность является естественной чертой любви, в то время как соблазну она чужда, — эмоциональная связь всегда не уверена, в то время как пакт о знаках однозначен и обязателен. Кроме того, соблазнять кого-то не означает, что в него инвестируют или психологически поглощают, соблазн не знает этой территориальной ревности, которая присущая любви.

Я не хочу сказать, что любовь — это лишь ревность, но к ней всегда приобщается хорошо темперированная ревность, какое-то субъективное требование эксклюзивности. Возможно, ревность даже предшествует любви: первоначально страстность была присуща греческим богам, не знавшим ни любви, ни сентиментальности, однако ужасно ревновавшим друг к другу...

Единственное, что вам никогда не простит женщина, это не то, что вы ее не любите (с любовью или сексом всегда все улаживается), а то, что вы ее не соблазнили, или же что она не соблазнила вас. Этого ничем не искупишь, и какую бы любовь и нежность вы ей не давали, в конце концов она всегда будет использовать их для жестокой мести. Не сумев соблазнить, она будет стремиться вас уничтожить. Все любовные и сексуальные грехи можно простить, потому что они не являются оскорблением. Лишь соблазн трогает за живое душу, которая находит покой лишь в убийстве.

Отсюда и проистекает то, что я называю злым духом страсти.

В основе самых страстных, самых прекрасных и самых отчаянных порывов всегда кроется злой дух, который изо всех сил старается поймать другого в ловушку.

Даже в самый наивный и самый безумный момент любви есть дьявольское искушение иронически отогнать ее перверсивным действием.

Есть нечто сильнее, чем страсть: иллюзия. Сильнее, чем секс или счастье: страсть иллюзии. Соблазн, соблазн, всегда соблазн. Расстроить эротическую силу властной силой игры и стратагемы — устроить ловушку в самом опьянении любви и прямо с седьмого неба мастерски проторить ироническую дорогу в ад — это и есть соблазн, это и есть форма иллюзии, это и есть злой дух страсти.