Периодически читаю стихотворения некоторых обитателей дневников и всякий раз удивляюсь, насколько же бывает ошибочно создавшееся в голове впечатление о человеке. Иногда это даже находится за гранью, тем и интереснее впрочем.

Я вот совершенно далек от поэзии, если брать этот вид творчества за некое особое состояние сознания - а оно, на мой взгляд, именно тем самым и является по своей сути.

Но был период в жизни - причем не самый лучший, странным образом морфировав меня в поэты к большому удивлению причем.

Сила текста велика, это магия что ли, даже не знаю как еще сказать..

Исписал тогда несколько блокнотов и потерял однажды в дороге. И больше никогда не писал стихов.

Это были суровые, колюче-темные зимние дни, когда рассвет воспринимаешь наградой. И все так странно и иначе вокруг. И не проходит. И боишься затем уже, что покинет, но нет, все также. А внезапно откуда-то приходит понимание, инсайт: что все возможно иначе и ты это пропускаешь сквозь себя и уже вообще ничего не страшно - лишь радует только. Пытался было рассказать это друзьям, но в итоге просто махнул рукой.

И эти грани.. Грани бытия. Они все увеличиваются, множась.

Напишите если хочется что-нибудь из того, что вам нравилось или сейчас.

Мне очень близок Гумилев, часто ругаемый за "механичность" текста. Пустые наезды критиков мне кажется.

Серебряный век навсегда ушел вместе с ними, с той странной эпохой надругательства над собственным здоровьем в угоду фрейдовскому Ид..

Его глаза - подземные озера,
Покинутые царские чертоги.
Отмечен знаком высшего позора,
Он никогда не говорит о Боге.

Его уста - пурпуровая рана
От лезвия, пропитанного ядом;
Печальные, сомкнувшиеся рано,
Они зовут к непознанным усладам.

И руки - бледный мрамор полнолуний,
В них ужасы неснятого проклятья,
Они ласкали девушек-колдуний
И ведали кровавые распятья.

Ему в веках достался странный жребий -
Служить мечтой убийцы и поэта,
Быть может, как родился он - на небе
Кровавая растаяла комета.

В его душе столетние обиды,
В его душе печали без названья.
На все сады Мадонны и Киприды
Не променяет он воспоминанья.

Он злобен, но не злобой святотатца,
И нежен цвет его атласной кожи.
Он может улыбаться и смеяться,
Но плакать... плакать больше он не может.

"Все мои любимцы начала века все-таки серьезны и амбициозны (не исключая
и П. Потемкина). Когда случается у них у всех, по очереди, бывать в гостях,
замечаешь, что у каждого чего-нибудь нельзя. "Ни покурить, ни как следует
поддать", ни загнуть не-пур-да-дамный анекдот, ни поматериться. С башни Вяч.
Иванова не высморкаешься, на трюмо Мирры Лохвицкой не поблюешь.
А в компании Саши Черного все это можно: он несерьезен, в самом желчном
и наилучшем значении этого слова.
Когда читаешь его сверстников-антиподов, бываешь до того оглушен, что
не знаешь толком, "чего же ты хочешь". Хочется не то быть распростертым в
пыли, не то пускать пыль в глаза народам Европы; а потом в чем-нибудь
погрязнуть. Хочется во что-нибудь впасть, но непонятно во что, в детство, в
грех, в лучезарность или в идиотизм. Желание, наконец, чтоб тебя убили
резным голубым наличником и бросили твой труп в зарослях бересклета. И все
такое. А с Сашей Черным "хорошо сидеть под черной смородиной" ("объедаясь
ледяной простоквашею") или под кипарисом ("и есть индюшку с рисом"). И без
боязни изжоги, которую, я замечал, Саша Черный вызывает у многих
эзотерических простофиль."

Венедикт Ерофеев.

* * *
Мой видос вам