Мои комментарии даны в скобках.

"- Ну, так идите же к богу, ребята! - махнул рукой старик. - А лодку мы отправим на место. Так ли?

- Спасибо тебе, дед! - скинул я шапку.

- А за что ж спасибо?

- Спасибо, брат, спасибо! - взволнованно повторил я.

- Да за что ж спасибо? Вот чудно! Я говорю - идите к богу, а он мне - спасибо! Разве ты боялся, что я к дьяволу тебя пошлю, э?

- Был грех, боялся!.. - сказал я.

- О!.. - и старик поднял брови. - Зачем же мне направлять человека по дурному пути? Уж лучше я его по тому пошлю, которым сам иду. Может быть, ещё встретимся, так уж - знакомы будем. Часом помочь друг другу придется... До свидки!..

Он снял свою мохнатую баранью шапку и поклонился нам. Поклонились и его товарищи. Мы спросили дорогу на Анапу и пошли. Шакро смеялся над чем-то...

(Опять ключевой эпизод. Казаки были обязаны повязать бродяг и учинить дознание на тему не украдена ли лодка, а дальше - дорога дальняя, казенный дом, п...здец писателю. Старый пастух демонстрирует гуманизм и способность менять правила общественной игры, если они противоречат его пониманию ситуации и представлениям о справедливости. Это, по сути дела - Прометей или человек идущий по стопам Христа, пусть и не броско, маленькими, незаметными шагами. Христианин - Горький, понимает и ценит поступок старика. А неблагодарная скотина смеется над тем гуманизмом, что дал ей выжить.)

- Ты что смеёшься? - спросил я его.

Я был в восхищении от старого чабана и его жизненной морали, я был в восхищении и от свежего предрассветного ветерка, веявшего прямо нам в грудь, и оттого, что небо очистилось от туч, скоро на ясное небо выйдет солнце и родится блестящий красавец-день...

Шакро хитро подмигнул мне глазом и расхохотался ещё сильней. Я тоже улыбался, слыша его весёлый, здоровый смех. Два-три часа, проведённые нами у костра чабанов, и вкусный хлеб с салом оставили от утомительного путешествия только лёгонькую ломоту в костях; но это ощущение не мешало нашей радости.

- Ну, чего ж ты смеёшься? Рад, что жив остался, да? Жив, да ещё и сыт?

Шакро отрицательно мотнул головой, толкнул меня локтем в бок, сделал мне гримасу, снова расхохотался и, наконец, заговорил своим ломаным языком:

- Нэ панымаишь, почэму смэшно? Нэт? Сэчас будишь знать! Знаишь, что я сдэлал бы, когда бы нас павэли к этому атаману-таможану? Нэ знаишь? Я бы сказал про тэбя: он мэня утопить хотэл! И стал бы плакать. Тогда бы мэня стали жалэть и не посадыли бы в турму! Панымаишь?

(Мужчины, узнаете некоторую женскую породу?)

Я хотел сначала понять это как шутку, но - увы! - он сумел меня убедить в серьёзности своего намерения. Он так основательно и ясно убеждал меня в этом, что я, вместо того чтобы взбеситься на него за этот наивный цинизм, преисполнился к нему чувством глубокой жалости. Что иное можно чувствовать к человеку, который с светлейшей улыбкой и самым искренним тоном рассказывает тебе о своём намерении убить тебя? Что с ним делать, если он смотрит на этот поступок как на милую, остроумную шутку?

Я с жаром пустился доказывать Шакро всю безнравственность его намерения. Он очень просто возражал мне, что я не понимаю его выгод, забываю о проживании по чужому билету и о том, что за это - не хвалят...

Вдруг у меня блеснула одна жестокая мысль... - Погоди, - сказал я, - да ты веришь в то, что я действительно хотел топить тебя?

- Нэт!.. Когда ты мэня в воду толкал - вэрил, когда сам ты пошёл - нэ вэрил!

- Слава богу! - воскликнул я. - Ну, и за это спасибо!

- Нэт, нэ гавари спасыбо! Я тэбэ скажу спасыбо! Там, у костра, тэбэ холодно было, мне холодно было... Чэкмэнь твой, - ты нэ взял его сэбэ. Ты его высушил, дал мне. А сэбэ ничэго нэ взял. Вот тэбэ спасыбо! Ты очэнь хароший человэк - я панымаю. Придём в Тыфлыс, - за всё получишь. К отцу тэбя павэду. Скажу отцу - вот человэк! Карми его, пои его, а мэня - к ишакам в хлэв! Вот как скажу! Жить у нас будэшь, садовником будэшь, пить будэшь вино, есть чэго хочэшь!.. Ах, ах, ах!.. Очень харашо будэт тэбе жить! Очэнь просто!.. Пей, ешь из адной чашка со мной!..

Он долго и подробно рисовал прелести жизни, которую собирался устроить мне у себя в Тифлисе. А я под его говор думал о великом несчастии тех людей, которые, вооружившись новой моралью, новыми желаниями, одиноко ушли вперёд и встречают на дороге своей спутников, чуждых им, неспособных понимать их... Тяжела жизнь таких одиноких! Они - над землёй, в воздухе... Но они носятся в нём, как семена добрых злаков, хотя и редко сгнивают в почве плодотворной..."