Белеющий

Когда ко мне подсаживается бомж, я его не гоню. У этих ребят есть пара хороших историй. Не то, чтобы хороших – любопытных. Мне всегда было интересно, как они оказались на улице. Помню преподавателя, которого жена выгнала из дома за измену, а любовница принять отказалась – знал пять языков, не считая русского. Помню дедушку, которого внуки обманом выселили из квартиры. Помню мужчину, который за двадцать лет до встречи со мной сбежал из детдома, да так и скитался по стране. Я всех помню. Разными путями они пришли к бродяжнической жизни и по-разному пытались выживать, но одно их объединяло – алкоголь. В их случае не способ развлечения, но необходимое лекарство. Не вспоминать, забыться, не сойти с ума.

Вот и Сергеев пьёт. Видно, что не хочет, а заливает в себя пойло. Морщится, отхаркивается, перебивает вкус водки сигаретным дымом и ждёт, когда я снова наполню пластиковый стаканчик. В перерывах рассказывает мне свою историю. Ему надо выговориться. А мне нужна его судьба. Которая мне уже известна, впрочем.

Пожалуй, я увлёкся в своих наблюдениях за бомжами. В какой-то момент я намеренно искал повод для беседы с ними. За некоторыми я даже следил, прежде чем встретиться с ними лицом к лицу. Не знаю, в какой момент я переступил эту грань, где мои интересы начали казаться ненормальными. Но знаю из-за чего. Из-за кого.

За одним я следовал почти через весь город. Он просто шёл по улице, прикладываясь к бутылке и отпугивая редких прохожих своим видом. Зимней ночью я совсем не боялся быть замеченным – капюшон на голове позволял сохранять инкогнито. В конце своего пути он – как же его звали?… нет, не вспомню – сел на скамейке и через некоторое время завалился на бок, уснул. Я подошёл ближе, сначала собираясь его разбудить. Передумал. Пожалуй, так для него даже лучше. Возможно, именно эту цель он и преследовал – налакаться спиртного и забыться безмятежным сном. Навсегда.

Возможно, и Сергеев думает о том же. Скорее всего, иначе он не принял бы моё угощение. Только вчера я видел, как два усталых санитара откачивали его – молодые парни, видать, ещё не успели обзавестись «бронёй». Матерились, кричали, но делали своё дело, и чудо! – Сергеев открыл глаза. Первое, что он сказал, придя в себя, наверное, поколебало веру молодых людей в полезность своей работы. Хриплым, усталым голосом Сергеев произнёс:

— Ну и нахера вы это сделали?

В его блеклых глазах я видел жажду смерти. Тогда я и понял, что должен узнать, что привело Сергеева в такое отчаянное положение.

Сегодня вечером я купил бутылку «Финляндии» и уселся на аллее рядом с кладбищем, где обитал Сергеев. Знал, что он не сможет пройти мимо. И оказался прав.

— Может, ещё по одной? – осторожно спрашивает Сергеев. Боится показаться неблагодарным. Я улыбаюсь в ответ и наполняю его стаканчик.

— Ну, а дальше-то что?

Сергеев, влив в себя очередную порцию, продолжает:

— А дальше… а не было никакого дальше. Это конец.

— Ну как это так? Когда дочь…, — пытаюсь подобрать слова. – Когда дочери не стало, ты же не сразу на улице оказался. И жена твоя? С ней-то что?

Вообще-то я знаю, что произошло с женой Сергеева – навёл справки. Но мне нужно, чтобы он сам мне это рассказал. Я должен услышать это из его уст.

— Нет её, — выдавливает из себя Сергеев.

— Как нет? – деланно удивляюсь.

— А так. Налей ещё. И это, чего сам-то не пьёшь?

Сергеев смотрит на меня подозрительно. Сказать ему, что я не люблю этот отвратный вкус. Нет уж, вряд ли, он поймёт. Наполняю и свой стаканчик. Опьянеть я не боюсь – закалка в этом деле у меня есть.

После очередной выпитой порции Сергеев закуривает. Я вижу, что он собирается открыть мне душу. Уверен, своим дружкам-бомжам он не нередко говорил, что оказался на улице из-за смерти дочери. Но это не так. Не совсем так. Всей правды он не говорил никогда и никому.

— Помню, — произносит Сергеев. – Домой прихожу. Поздно уже, темно за окном. Я в зале спать ложился, жена в спальне. Не мог я рядом с ней быть, не мог. Лежу, думаю. Корю себя, что за девочкой своей не уследил. Вроде бы, и нет в том моей вины, а всё равно на душе совестно, не знаю уж, отчего. Вдруг слышу из спальни: плачет, Наташа, жена-то моя, плачет. И я лежу слушаю. Понимаю, что если мне так хреново, то каково ей? Думаю, надо бы подняться, помочь ей, что ли, утешить. Но лежу. Не мог я, понимаешь? Держало меня что-то. Я тогда понял, что с момента… ну… в общем, мы последние слова друг другу сказали во время похорон. И то, что-то по поводу стульев. Она попросила меня несколько соседям вернуть, я в ответ только хмыкнул. И с тех пор… Не то, чтобы я в себе замкнулся, на работе-то нет-нет, да перекинусь парой фраз с напарником, а вот с Наташей… Почему я не мог? Не знаю. Плесни.

Сергеев уже пьян. Учитывая его проблемы с сердцем, следующие пятьдесят грамм могут стать последними. Но кто я такой, чтобы его останавливать?

— А пару дней после этого Наташа…, — Сергеев замолкает на полуслове. Голос дрожит, но то от холода, глаза все ещё сухи. Сергеев не из тех, кто плачет, а не помешало бы, пожалуй. – Я – дома. Как обычно, поздно. В её спальне свет. Захожу… знаешь, я даже не испугался. Я как будто знал, чем всё кончится. Знал, но не сделал ничего… и ни записки не оставила, ничего. Я её снял, на кровать уложил, рядом с ней прилёг. Кажется, даже поспал немного. А потом как подумал, что придётся очередные похороны пережить, так… эти жалостливые голоса… соболезнуют они… спасибо, конечно, но… как жить-то дальше? Как родителям в глаза смотреть? Её, моим? А друзья? Смотреть, как их дети растут, как они счастливы… Как? Подумал, может, и мне — в петлю. Да только духу не хватило. Встал, оделся, курточку потеплее выбрал, да и… Шесть лет прошло.

Я молчу. Я надеялся, что после исповеди Сергееву будет полегче. Напрасно. Пора бы заканчивать – Сергеев уже клюёт носом, стало быть, чтобы повторить кончину моего первого «знакомца», осталось ему недолго. Вдруг вспоминаю про свою дочь, и тут же вспоминаю…

— А как же кот? – спрашиваю.

— А что кот?

— Ну, тот, которого ты дочери на день рождения подарил. Он где сейчас?

— Не знаю. Родители, наверное, себе забрали.

— Нехорошо как-то.

— В смысле?

— Ну…, — что я несу? Я должен был просто уйти, и всё. – Ты же вроде как за ним следить должен.

— Ну-у…, — Сергеев мотает головой недоумённо.

— И потом. Ты вот говоришь, родителям в глаза смотреть не могу, друзьям… а ведь твоя жена из-за этого и… ну, ты понимаешь, им же тоже больно. А оттого, что исчез из их жизни, думаешь, легче стало?

Сергеев начинает злиться. Этого и следовало ожидать – никому не нравится слышать правду. Но это хороший знак. Злится – значит согласен. Пусть пока и не готов этого признать.

— Нет, Сергеев, рано тебе пока, — касаюсь его рукой, и он тут же трезвеет. – Рано… у тебя ещё дела… да и у меня тоже.

Встаю и, не прощаясь (ещё увидимся), иду прочь.

Сергеев кричит мне вслед:

— Стой! А про кота ты откуда знаешь?

Я не оборачиваюсь. Иду домой – благо, здесь недалеко. Оглядываю аллею с высоты. Это ведь так нетрудно – оказаться за бортом жизни. Нужно просто устать. Не знаю, но, кажется, понимаю. Как-то так.

Ох, ну и беда. Я перешёл ту грань, что так боялся. Не выполнил своих обязательств. Такое со мной в первый раз.

Оказавшись в своём жилище, слышу мяуканье. Костистая бледная длань моей дочери гладит котёнка, и тот урчит от удовольствия. Ах нет, вспоминаю, уже второй. Снимаю капюшон. В пустотах моих глазниц намечается блеск.(с)