Календарная любовь и «квадратные яйца»
Через несколько десятилетий после основания Ёсивары она настолько прочно вошла в жизнь японских горожан, а престиж отношений с дорогой проституткой стал столь высок и важен для мужчины, что все больше и больше гостей старались завязать связи с ойран не столько ради секса, хотя и он присутствовал тоже, сколько ради красивой, романтиче­ской любви или хотя бы ее демонстрации. Нормально, если такая любовь оказывалась неразделенной — либо у гостя была жена, с которой он по понятным причинам не желал расста­ваться ради красотки из Ёсивары, либо у него просто не хва­тало крупной суммы, необходимой для выкупа девушки из неволи. Тупиковая жизненная ситуация оказалась как нельзя более подходящей для сюжетной основы многочисленных поэтических, прозаических, а позже — и драматургических произведений, живописующих безысходные муки целомуд­ренной страсти между красавцем гостем и красавицей ойран из Ёсивары или какого-нибудь другого «веселого квартала», нередко оканчивавшиеся двойным самоубийством по упо­мянутым причинам. Как вы помните, истории эти стали столь популярны, а имидж неразделенной романтической любви, где влюбленных может соединить только смерть, столь привлекателен, что в конце XVIII века правительству сёгуна пришлось запретить двойные самоубийства любов­ников специальным указом. Несмотря на высокую законо­послушность японцев, декрет оказался не самым удачным законодательным актом — число самоубийств хотя и снизи­лось, но полностью они не исчезли. И в наши дни находятся пары, которые верят, что смогут быть вместе только в мире ином. Самой красивой историей любви для них по-преж­нему считается та, что оканчивается смертью во цвете лет, а не долгой и счастливой совместной жизнью. Классический русский вопрос «А как жили Иван-царевич и Василиса Пре­красная после свадьбы?» в Японии был бы бессмысленен — им полагалось умереть до нее.

Нынче свяжет нас вино клятвой роковой — за любовь в грядущем мире чарку подниму!31

Разумеется, не все романтические истории имели тра­гичную развязку — были и такие сказки, которые заканчи­вались по-европейски счастливо. Самая известная из них — пьеса Тамэнага Сюнсуй «Сливовый календарь любви». Хотя написана она уже на исходе эпохи Токугава — в 1832 году, реалии, отображенные в ней, характерны и для более ранних времен: закрытость самурайского общества способствовала тому, что многие общественные явления прежней эпохи сохранялись в Японии, как сохраняются препараты пато­логоанатома в физрастворе. «Веселые кварталы», в которых происходит действие «Календаря», описаны с ясностью и простотой человека, для которого они являются неотъем­лемой частью повседневной жизни, как метро для москвичей. При этом пьеса уже лишена средневековой беспросветности, характерной для сочинений Ихара Сайкаку. И если Ихара описывает в основном жизнь Симабары и других «веселых кварталов» Киото и Осаки, то Тамэнага воспевает эдоские Ёсивару (легальный квартал куртизанок) и Фукагаву — один из самых известных, но полуофициальных районов развле­чений, расположившийся недалеко от центра города вдоль реки Фука.

Есть в глубине квартала Тупичок укромный —

Когда засыплет землю снег,

Следы гостей Укажут путь к нему.

Впервые чье-то имя услышишь здесь —

И пожелаешь вечно Свиданье длить...

Не знаю, в этом самом доме Или в другом мы оказались,

Но мы, конечно, в Фукагава.

Здесь половодье чувств И гавань страсти,

В портовых складах вожделения запас,

А корабли нагружены любовью —

Она у гостя на борту и в лодке Красавиц, что спешат ему навстречу.

С причалов слышно то и дело:

Пожаловал такой-то господин!

Всегда здесь песни, праздник, гул застолья...32

Несмотря на значительно большее, чем у Сайкаку, вни­мание к романтической стороне отношений и пренебре­жение интимными подробностями, «Сливовый календарь любви» стал одним из самых ярких, талантливых и... самых безнравственных, по оценке современников, произведений о «мире ив и цветов». Естественно, безнравственным его счи­тали те идеологи самурайского общества, которым тезисы «Хагакурэ» были значительно ближе, чем мелодраматические сочинения, к разряду которых относился «Сливовый кален­дарь». Фактически гонения на подобную литературу явились одной из последних вспышек самурайской реакции перед подступавшей все ближе агонией эпохи воинов. В начале ее власти были лояльнее и обращали меньше внимания на мастеров чувственного слога. Теперь же, когда общество быстро двигалось в направлении торжества буржуазной морали, и похотливая трясогузка казалась храбрым воинам хищным орлом.

Горожане, не разделявшие самурайского гнева, были в восторге, и неслучайно автор предисловия ко второй книге писал: «С весны мы узнали эти небольшие тетрадки, и вот уже дошло до третьей части, в повествовании определилось и начало, и конец, и в этой вязи листьев-слов рожденные игрою авторской кисти цветы полны жизни, но совсем не грубы. И хотя написано простым языком, есть места поис- тине великолепные. Можно лишь воскликнуть: “Замеча­тельно! На редкость!” Это мое предисловие излишне, как излишне покрывать лаком жемчужину или золотить без того золотую монету...»33

Тамэнага Сюнсуй самым талантливым образом исполь­зовал мотивы Ёсивары для того, чтобы вступить в идеологиче­ское противостояние с властями Токугава — хотел он того или нет. На смену выверенным образам самураев, воплощающим идеалы конфуцианской морали, главным из которых явля­ется долг, одаренный беллетрист предложил образ романти­ческих отношений продажной женщины и обычного горо­жанина или даже самурая, для которых главное — любовь. Он эстетизировал не самурайскую добродетель, а ниндзё — чувства обычных людей, горожан. Чуть позже, уже в другой книге, Тамэнага сам объяснил свое понимание ниндзё: «Что же называют словом “ниндзё”? Не только все то, что лежит на тропе любви. Человеком, познавшим ниндзё, следует назвать такого, чье сердце легко растрогать, кто доброже­лательно и снисходительно относится к людским причудам и не высмеивает естественных между мужчиной и жен­щиной чувств, тщетной маяты сердечной, да и всех заблу­ждений людей этого мира»34. Это прямой отсыл к литературе Хэйан и к основному термину тех достопамятных веков — аварэ — «печальному очарованию», способности человека быть растроганным, а в более широком понимании вообще чувствовать, любить. Эротическая эстетика времен «Сливо­вого календаря» закрыла страницу календаря незамыслова­того самурайского секса — как весна сменяет зиму, сохраняя о ней память. Оказалось, что цикличность в культуре неиз­бежна, и Тамэнага сознательно проводил параллели между своим творчеством и гениальными произведениями древней Японии, часто цитируя их и сравнивая чувства своих героев с чувствами поэтов прошлого. Интересно, что роль услов­ностей при этом, и без того немалая в любовном японском мире, еще более возросла, служа абсолютным выражением «истинной любви» в противоположность любви продажной — в полном соответствии с самурайскими понятиями о том, как следует выражать истинное чувство. Тамэнага вообще соблюдал целый ряд формальных правил, одновременно стараясь писать современную ему литературу — в «Сли­вовом календаре» прослеживаются линии популярных тогда самурайских пьес «о благородных семействах», что привет­ствовалось официальными властями. Но упор автора на чувственную сферу человеческих взаимоотношений был слишком силен, и Тамэнага долгое время оставался в опале, в чем-то повторяя судьбу почитаемых им женщин-писа- тельниц прошлого, большинства имен которых история не сохранила, но чей стиль повествования наложил отпечаток на воспеваемые им отношения. Девушки из Ёсивары любили в те годы напевать песенку о «благородном любовнике», чувства к которому и чувства которого требуют выражения и в духе эпохи Хэйан, и в духе самурайских знаков верности:

Если ты и вправду любишь, вырви ноготь с мясом, а я себе готов отрезать на руке все пальцы!35

Это сегодня подобные резкие шаги принято считать жестами, присущими бандитам-якудза, а когда-то влюб­ленные девушки, и не только в Ёсиваре, но и вообще в Японии, выражали таким образом клятву в вечной любви — вырывая себе ногти или отрубая мизинец ударом своей дере­вянной подушки по ножу, приставленному к суставу. То же самое требовалось и от возлюбленных — клятва-то обо­юдная...

Герои Тамэнага, даже если и самураи, все же стараются жить в мире, далеком от поисков упрощенных путей нрав­ственного совершенствования. Да и по-настоящему глав­ными героями становятся те, к кому приходят эти самураи, а не они сами:

Зайти в квартал веселья чем не любо?

Все прелести изменчивого мира За этими стенами собрались?36

Каждая из девушек-героинь идет по жизни своим путем, но на самом деле это одна и та же дорога: дорога поиска един­ственного мужчины, романтические отношения с которым должны быть обеспечены материально. Прагматично, но другого способа избежать двойного самоубийства — нет. Все герои Тамэнага Сюнсуй гипертрофированно чувствительны и искренни, что также вызывало недоумение у скептически настроенных современников, прежде всего самураев, счи­тавших, что «легче найти квадратное яйцо, чем искреннюю куртизанку». Но народу нравилось, он подобное чтиво, каким бы «квадратным», по мнению самураев, оно ни было, прогла­тывал с легкостью, не жуя.

В этом смысле повесть-пьеса «Сливовый календарь любви» сильно напоминает не только древние японские романы, но и современную любовную прозу и сериалы, особенно учи­тывая, что произведения Тамэнага издавались небольшими свитками — «сериями». Такая литература всегда была и будет востребована, а в случае с Ёсиварой она стала фактором ней­трализации некоторой моральной деградации самурайского общества, выразившейся в узаконивании и процветании «веселых кварталов». Грустные истории, которыми часто оканчивались романы и повести о любви в Ёсиваре («Сли­вовый календарь» — исключение из правил), подтачивали боевой дух японских рыцарей, делая их все более чувстви­тельными и восприимчивыми к песням девушек с тростни­кового болота, даже если рыцари и приходили туда только для удовлетворения физиологических потребностей. Счи­талось хорошим тоном, если у благородного воина то и дело «капали слезы на копье», — а это прямой путь к разло­жению и деградации идеалов «Хагакурэ», с одной стороны. С другой — формировался новый тип отношений к любви во всех слоях общества, даже самых консервативных. Любовь — вечна. Самураи — нет.

Любовь вкушая вновь и вновь,

Я не заметила рассвет.

Близка разлука — слезы лью,

И рукава влажны.

Мне говорил он про любовь —

Да правда это или нет?

Случайно ль вымолвил: «Люблю» —

Иль я ему милей жены?

Ах, сердце некому открыть.

Хоть ты с собою позови —

О как же грустно вечно жить В квартале проданной любви!37

Но любовь любовью, а что же секс? Нет, секса в «кален­дарных» произведениях о любви в Ёсиваре практически не было. Чтобы найти его, придется снова перейти на другую «тропинку».

Неудержимая страсть
Сливовый календарь любви» — гламурная повесть об отношениях богатой проститутки-ойран с пламенным воздыхателем. Но не стоит забывать, что куртизанок столь высокого ранга практически никогда не насчитывалось в Ёсиваре больше десятка. Для остальных же — «напитки покрепче, слова покороче». Тут уж, как ни крути, как ни изо­бражай высокие чувства, а каждому из участников встречи было ясно, кто к кому и зачем пришел:

Ночью минувшей дождик окропил Персика розовые цветы.

Много ли тратит румян и белил Юная гейша в расцвете красоты?

Спустится вечером в залу на часок И перед зеркалом, будто невзначай,

Спросит: «Милей тебе персика цветок Или цветок любви? Ну-ка отвечай!»

Гость улыбнется: «Персиковый цвет Равных себе не знает под луной».

В гневе красотка: «За такой ответ С персиком и толкуй — только не со мной».

Если же вы насладиться хотите Прелестью нежной живого цветка,

Не пропустите, к нам загляните!

Летняя ночка так коротка...38

Пока гость наслаждался песнями и танцами пригла­шенных гейш, дзёро — проститутки менее высокого статуса, чем ойран, — ожидали клиента: «Если вы зашли в дома вто­рого или третьего ранга, то процедура там совершенно иная и очень проста. Тем не менее, что очень важно для посети­телей низкосортных домов: следует всегда быть крайне вни­мательным, иначе ваш кошелек немедленно окажется выжат слугами и служанками того места. Как они, так и девушки в таких заведениях не могут быть названы честными и доб­рыми, и если видят, что гость — провинциал или незнаком с этим кварталом, то их уловки для его соблазнения бывают настолько замысловатыми, что он, по крайней мере, будет вынужден потратить все наличные деньги.

Распутник, привычно посещающий этот квартал еже­нощно, приходит в знакомый дом, а на следующее утро у него в кармане ни гроша. Если девушка любит его, то может ссу­дить деньгами; если же нет, то отказывается платить по его счету»39.

После того как денежные вопросы оказывались решены, можно было переходить в отдельные покои и... к предва­рительным ласкам. В Японии до сих пор поцелуй — естест­венная для европейцев форма выражения эротической сим­патии к существу противоположного пола — является чем-то странным, предосудительным орудием женщин из Ёсивара, а не способом коммуникации влюбленных. Японцы целуются редко и делают это весьма своеобразно (см. Приложение). Поцелуй тут явно относится к области интимных предвари­тельных ласк, и японское издание индийской «Камасутры» примерно так поцелуй и «позиционирует», подразделяя его на несколько видов: «Поцелуй незначительный — когда девушка лишь касается рта возлюбленного своим ртом, но сама не делает ничего. Поцелуй трепещущий — когда девушка, оставив на время свою застенчивость, желает коснуться губы, вошедшей к ней в рот, и для этого двигает своей нижней, но не верхней губой. Касающийся поцелуй — когда девушка касается губы возлюбленного языком и, закрыв глаза, кладет свои руки на его. Прямой поцелуй — когда губы возлюб­ленных прямо соединяются. Изогнутый поцелуй — когда головы возлюбленных склоняются друг к другу с небольшого расстояния»40.

Поцелуи, покусывания, легкие щипки и сдавливания шеи следовали в начале свидания, когда дзёро и гость оста­вались наедине — полуодетые, поскольку кимоно легко под­разумевает такую степень обнажения, и возбужденные танцами и саке. Естественно при этом, что японский мужчина обращает внимание в первую очередь на те признаки кра­соты и сексуальности женщины, которые уже знакомы вам по сочинениям Ихара Сайкаку: на ее обнаженную, выгнутую, часто подбеленную шею, голые пятки — венец эротизма и на главный признак бурного темперамента и высокой чувствен­ности женщины — оттопыренные пальцы ног. Собственно, больше ничего из-под кимоно не видно.

Вероятно, в ласках этих немногих доступных мест японцы были мастера. Известно, что выпускались специ­альные наставления, руководства по воздействию на эро­генные точки на теле человека, которые изображались на специальных схемах. Ничего эротического, однако, в таких наставлениях нет. Они скорее напоминают современные нам «инструкции по чистке яйца, сваренного вкрутую» или «Пособия по петтингу», какие ныне во множестве издаются в Японии. В таких наставлениях объясняются очевидные нам с позиции сегодняшнего дня вещи, хотя, возможно, для своего времени это была очень «продвинутая» в сексуальном плане литература.

В описании интимных контактов во избежание оскорб­ления нравственности средневековые японцы прибегали к китайскому способу шифрования сексуальной техники цветистыми поэтическими терминами, не оставляющими, впрочем, своей прозрачностью сомнений в точности догадок. До нас дошли несколько подобных манускриптов, состав­ленных завсегдатаями Ёсивары. Один из таких знатоков, некий Окада Сёги, в 1794 году описывал женскую грудь как «многообещающие цветы тела, на них следует дышать и касаться рукой и языком», предварительные ласки именует «дрожащим шелком», а половой акт «умащиванием птички в гнезде». В старой китайской традиции «кручением сте­белька» назван оральный секс, а куннилингус — «поисками зернышка». Совокупление сзади ассоциировалось с «разре­занием дыни»; взаимная мастурбация наводила на мысли о «смешении росы»; эрекция была подобна «дереву плоти»; лобковые волосы — «черному мху». Конечная цель, то есть оргазм, называлась «лопающимся фруктом»41.

Стоит заметить, что китайские трактаты о любви, как ранние, так и ровесники ёсиварских путеводителей, были значительно более подробны и поэтичны, а их иллюстрации, в отличие от японских гиперболизированных гравюр, рас­сказ о которых еще предстоит, действительно являлись иллю­страциями, исчерпывающе дополнявшими текст учебных пособий по изощренному (опять же в понятиях XVIII века) сексу. Тот век был горячим временем и в Европе — начина­лась эпоха расцвета эротических талантов Казановы, маркиза де Сада и сотен тысяч их гораздо менее именитых последова­телей. Но если в Европе подобных «сексуальных активистов» ждала сомнительная, хотя и прочная слава (вспомним, что маркиз де Сад таки умер в психиатрической лечебнице), то в Японии даже немногочисленные христиане были не прочь прикоснуться к таинствам божественной любви, не видя в этом никакого греха. С христианским подходом к роли жен­щины в сексе японцев роднило представление о том, что во время полового контакта партнерша должна была находиться или, по крайней мере, демонстрировать состояние полной внешней покорности, зависимости от мужчины, готовность потакать его желаниям. Разница только в природе желаний.

В трактате Окада есть описание предварительных ласк, знакомясь с которыми обратите внимание на поведение парт­нерши-куртизанки: «Обязанность женщины — почтительно, с опущенными глазами, мягко искать центры удовольствия мужчины. Намеками, короткими жестами к различным частям его тела выяснять — что ему приятнее всего, и изда­вать негромкие восхищенные вскрики. Грациозно и очарова­тельно происходит касание его гениталий, затем — оральные манипуляции, в соответствии с описаниями в наставлениях о движениях губ и языка, силе и интенсивности нажимов. Если гость в возрасте, такая “шелковая дрожь” не должна продолжаться до излияния его жизненных соков; с моло­дыми же это наслаждение можно продолжать до полного потока. Пожилого гостя, явившегося с тщательно собранной на эту ночь потенцией, следует гладить, целовать, но не дово­дить слишком быстро до полного излияния, если только он не желает этого. «...» Умная девушка вместо этого станет воздвигать его ствол, покуда тот не наполнится, не станет твердым и плотным. Затем она спрашивает — каким спо­собом гость желает достичь “лопания фрукта”»42.

К грамотному обслуживанию гостя девушка готовилась с детства. В японской традиции существовали не только путе­водители для мужских удовольствий, но и специальные кни­ги-учебники для девушек. Считается, что классика японского секса предусматривала единение партнеров все в тех же знаме­нитых 48 вариантах — это число стало общеизвестным и даже порой приводится в поговорках о «48 способах победить муж­чину». Возможно, стародавние японские искусницы и искус­ники были даже не меньшими виртуозами, чем родоначаль­ники «Камасутры» индийцы или авторы китайского «Дао любви» — нам трудно об этом судить, так как все, кто испытал мастерство жриц Ёсивары на себе, уже умерли. Для христи­анской Европы такая вариативность является безусловным символом разврата, для японцев же — не более чем техниче­скими способами достижения удовольствия[1]. Специалисты вновь и вновь заявляют при этом, что большая часть ука­занных позиций подразумевала подчиненную роль женщины непосредственно при половом акте — с этим невозможно спо­рить. Действительно, существуют массы вариантов классиче­ского подражания животному миру, в котором руководящая и направляющая роль априори принадлежит самцу, а не самке.

На случай же, если мужчина испытывал затруднения, даже «собрав потенцию на эту ночь», существовала масса способов спасти положение, которые каждая уважающая себя прости­тутка должна была знать, — от оральных ласк до использо­вания афродизиаков, в том числе таких экзотических, как моллюски, скручивавшиеся вокруг «нефритового стержня» и «душившие» его.

Но, несмотря на многочисленные ухищрения, похоже, что самым главным оружием японской женщины был (и оста­ется!) психологический подход. Образованной куртизанке приходилось освоить целый набор приемов, которые тради­ционно возбуждают японского мужчину, демонстрируя ему его собственную значимость и констатируя приниженное положение женщины. Ей полагалось показывать мужчине, как ей «хорошо» — вскрикивая, учащенно дыша, разгова­ривать с клиентом, как бы задыхаясь в буре оргазма — сби­вающимся, особенно тонким голосом, переходящим в писк и сопровождающим дрожание ее тела, якобы переживающее один оргазм за другим. Возможно, многие куртизанки дей­ствительно были гиперсексуальны — их высокая профес­сиональная подготовка и занятия на тренажерах этому спо­собствовали. Что касается мужчин, то даже необразованный в сексе юноша-вакасю вел себя в предлагаемых обстоятель­ствах как самурай, овладевший добычей, хрипя, покусывая ее, действуя нарочито грубо — ломая наигранное сопротив­ление. Японская женщина давала мужчине полное ощу­щение победы над ней, иллюзию неограниченной власти, ощущение мужественности. Это то, что позже так потрясло воображение первых иностранцев, прибывших в Японию и рассказывавших потом у себя на родине о каких-то нево­образимых чудесах, которые якобы «вытворяют» японки в постели, будучи не в силах при этом конкретно описать эти «чудеса». Немудрено — ощущения описывать сложно, осо­бенно настигающие вас в момент оргазма, и тем более, когда партнерша умело имитирует свой.

Как в классическом, так и в «извращенном сексе» между европейской и японской традицией существовали заметные отличия, удивлявшие европейцев больше свободой рассу­ждений о них, чем реальной половой разнузданностью. Евро­пейские средневековые анекдоты и рассказы о похождениях «гигантов секса» не оставляют сомнений в том, что одним из самых распространенных удовольствий аристократов времен Французской революции являлся групповой секс, а смачные игры в «извращения» были в почете у многих поклонников де Сада. В Японии из-за отсутствия понятия греха и недо­зволенное™ это не осмыслялось как особая психологиче­ская ступень в достижении невозможного, а потому не вызы­вало такого запретного интереса у японцев, как у европейцев.

Например, встречи в «коллективах единомышленников» про­исходили, но нельзя сказать, что это считалось популярным вариантом проведения времени в Ёсиваре. Останавливали высокий ценовой порог (надо было нанимать сразу несколько девиц с их штатом прислуги), неготовность клиентов к играм с командой профессионально подготовленных девушек, большая скованность в поведении в коллективе, чем у евро­пейцев, а тем более таких страстных поклонников «группо- вухи», как китайцы или индийцы. Кого же после этого счи­тать более «развратными» — японцев или европейцев?

Впрочем, справедливости ради надо отметить, что японцы были (и остаются) большими охотниками до некоторых видов нестандартного секса. Речь идет прежде всего о раз­личных вариантах вуайеризма, чрезвычайно распространен­ного в Японии с древних времен. Считается, что причиной такой любви к подглядыванию стали особенности «комму­нального» проживания в домах, где капитальные стены заме­нялись легкими бумажными перегородками, а также отсут­ствие табуирования на прилюдное отправление естественных нужд — Япония всегда остро ощущала нехватку органических удобрений для сельского хозяйства[2]. Существовали и более глубокие причины, но, так или иначе, подглядывание было излюбленной игрой японских мужчин и женщин, и масса средневековых гравюр донесла до нас эту страсть японцев к вуайеризму. Ёсивара, конечно, не могла остаться в стороне и предлагала любителям совать свой нос в чужую спальню специальные дырочки для удовлетворения собственных потребностей. Не оставались без внимания фетишисты, гомосексуалисты, эксгибиционисты и садомазохисты, хотя ни один из этих терминов и не был известен на «тростни­ковом болоте»: «У некоторых из гостей могут быть странные, экзотические привычки, но, если они не станут нарушать целостность кожи, милая девушка сможет ублажить и таких».

Сами по себе японские куртизанки вообще были способны на многое — возможно, за счет тяги японцев к дзэн-буддийскому самосовершенствованию, к работе над собой? Посе­тивший Японию уже на заре Эры модернизации Хавелок Эллис побывал в японских лавках интимных принадлежно­стей и подтвердил, что то, что мы знаем о японских курти­занках сегодня, было известно и во времена Ёсивары: «Не будет преувеличением сказать, что японские женщины довели механическое искусство автоэротизма до высо­чайшей степени совершенства. Они использовали два пусто­телых шарика размером с голубиное яйцо (иногда — только один), сделанные, в соответствии с описаниями Джоэста, Кристиана и других, из очень тонкого медного листа; один из них пуст, другой (называемый “маленьким человечком”) содержит небольшой и тяжелый металлический шарик либо некоторое количество ртути, а иногда — металлические язычки, вибрирующие при любом движении; таким образом, если держать два шарика вместе в руке, движение не прекра­щается. Сперва во влагалище вводится пустой и оставляется в соприкосновении с маткой, затем другой; малейшее дви­жение органов побуждает металлический шарик (или ртуть) перекатываться, что производит приятное чувственное воз­буждение, мягкое щекотание, похожее на слабый электри­ческий разряд; шарики называются рин-но тама и удержи­ваются во влагалище специальным тампоном. Женщины, пользующиеся ими, любят качаться на качелях, в гамаках и креслах-качалках, при этом тонкая вибрация шариков про­изводит высшую степень сексуального возбуждения. Джоэст замечает, что, хотя это приспособление хорошо известно по названию обычным девушкам, в основном оно использу­ется самыми выдающимися гейшами и проститутками пер­вого разряда. Его использование сейчас распространилось в Китай, Аннам и Индию. Говорят, что японские женщины часто пользуются искусственным пенисом из бумаги или глины, называемым энги».

Все эти «секретные» приспособления были хорошо известны и до Ёсивары и успешно применялись китайскими женщинами многие тысячелетия. Но умение доводить все до ума позволило японцам прослыть изобретателями изощ­ренных сексуальных техник, способных принести невооб­разимое блаженство любому живому мужчине, как бы ни велики были его проблемы. И «рин-но тама» («звенящие яички»), и фаллоимитатор «энги» в ходу до сих пор, и, по признанию девушек, пользующихся ими, с помощью этих нехитрых приспособлений можно решить очень серьезные сексуальные проблемы как психологического, так и физио­логического плана, они являются проверенными веками тре­нажерами для интимной жизни, только освоив которые при­личная куртизанка могла переходить к реальной работе.

Не была новой и практика стриптиза, принятая в Ёси- варе, — вспомним богиню, развязавшую шнурки перед Ама­тэрасу. Разве что теперь богами стали мужчины, а если у них хватало денег, то стриптиз организовывали в составе «танце­вального коллектива», как живописует это безвестный посе­титель Ёсивары трехсотлетней давности: «Вечеринка была организована во второразрядном чайном домике женщиной, звавшейся О-Кома (госпожа Лошадка). Это был обычный чайных домик с кланяющимися служанками, ритуалом снятия обуви, чистыми комнатами и раздвижными окнами, запахом пудры для тела, частной женской жизни и видом сырого садика за окнами.

Десять гостей были с поклонами препровождены в ком­нату и усажены за низким столом. Появилась еда, разлили чай, откупорили белые сосуды с саке. Гости предлагали тосты и громко разговаривали.

В комнате было жарко, но никто не открывал окон. За зана­весом застучал барабан; гости принялись ритмично выкри­кивать: “Тёнкина, тёнкина, хай!” Занавес распахнулся — за ним находилась госпожа Лошадка, стучащая в небольшой барабан. Одна из девушек пощипывала струны сямисэна. Музыка была пронзительная и пронизанная чувственностью.

Появились десять девушек, почти вкатившись в комнату своей семенящей походкой. Они были полностью облачены в церемониальные одежды, а их лица и шеи фарфорово отбле­скивали пудрой — спутником их профессии. Некоторым из гостей они вообще не показались женщинами; ^сопротив­лявшаяся служанка игриво взвизгнула, когда один из гостей схватил ее.

Танцующие девушки двигались медленными, покачи­вающимися движениями, в которых, казалось, было больше

усилий, чем страсти. Внезапно музыка прекратилась. Все девушки замерли, и лишь одна, замешкавшись, сделала небольшое движение. Все засмеялись; гости закричали. Не сумевшая вовремя остановиться девушка принялась развязы­вать пояс. Без малейшего выражения на лице она бросила его на пол. Музыка возобновилась; все ждали; она прекратилась вновь. Теперь другая замешкавшаяся сняла пояс. Одна из девушек лишилась кимоно, затем нижней накидки и стояла полуголой, глядя на мужчин. Комнату заполнило возбу­жденное дыхание, запах от пролитого саке и разгоряченных танцующих тел. Кто-то немного приоткрыл раздвижное окно. Низкорослая девушка стягивала с себя нижние штаны, демонстрируя бедра, розовую плоть...

Танцовщицы уже не выглядели одинаковыми. Их тела, не покрытые пудрой, были желтыми и коричневыми, в родинках и со странно подбритыми лобковыми волосами. Между их грудей струился пот. Некоторые из них были еще молодые — лет десяти—двенадцати — и имели маленькие, твердые груди. Другие были постарше, и их груди непри­стойно болтались. Игра продолжалась; гости хлопали друг друга через стол, били чашки из-под саке и кричали, подобно животным в гоне, обнажая зубы. Они отгребали падающие на глаза волосы жирными пальцами и издавали храпящие звуки.

Самая высокая девушка теперь была совершенно нагая. У нее были красивые ноги и тонкие руки; дышала она несколько с трудом. Девушка ростом поменьше становилась все возбужденнее, цепляясь за последний прикрывавший ее предмет одежды, но вскоре и он упал на пол. Женщины более не выглядели как куклы: кто-то был спокоен, кто-то забавлялся. Одну, казалось, опьянила музыка: она делала странные жесты и прыгала туда-сюда, широко раздвинув ноги, с большими бедрами и хлопающими по туловищу гру­дями, все ближе и ближе приближаясь к гостям.

Их жесты больше нельзя было назвать ни танцем, ни даже игрой; это было сумасшествие — соблазнительное, сексу­альное и все же грациозное.

Гости, пошатываясь, вскакивали на ноги, присоединялись к танцующим, начинали освобождаться от своих мечей, сбра­сывая с себя одежду. Широкогрудые, коротконогие, с мощ­ными руками; лица ярко-красные, они терзали вскрики­вавших возбужденных девушек. Барабан продолжал стучать не переставая. Некоторые лампы погасли.

Один из гостей попытался уйти, но две маленькие слу­жанки повисли у него на руках: “Ия, ия!” (“Нет, нельзя!”), и саке выплескивалось из их маленьких опьяневших ротиков. Они перешагивали через пары, катавшиеся по циновкам в бесстыдном самозабвении. Оргия продолжалась при пьяных, протяжных криках»43.

Ёсивара поддержала формирование многочисленных сек­суальных направлений, позже создавших костяк нацио­нальной традиции Страны солнечно корня. Многие интимные техники получили свое официальное признание за стенами «веселых кварталов», а к тому, что в Европе называют «извращениями», окончательно было выработано отношение как к некоторым «своеобразным привычкам», на которые каждый мужчина имеет право. Куртизанки «веселых кварталов», впервые в Японии профессионально подошедшие к сексу и связанным с ним сферам человече­ской жизни, стали первыми сексуальными психологами, сек­сологами и сексопатологами этой страны, а секс при них — важной частью национальной культуры.