В апреле за городом пошел снег. Он залетал в карманы, кусал лицо, смешиваясь с солнцем и дождем, лился на серые пожухлые колосья у дома. Взявшись за руки, мы шли по дороге от полуразвалившейся кирпичной кладки церкви чуть не в полисаднике - к реке. Сначала было солнце, тепло, а потом пошел как раз снег, пришлось вернуться.

Мы как Пушкин и болдинская осень, говорю я Верхнему, по кошачьи обернувшись вокруг теплой трубы. В Москве холера и ее дезинфекция, а у нас дом в деревне, тишина, отсутствие новостей.

- Заметь, - смеётся он, - ни на одном из диванов в доме не умер ни один дедушка.

Это такая шутка из прошлой жизни, про то, как в России Верхние порят нижних только на старых диванах. Нет, конечно: сегодня меня ждет столб или балка под потолком, вечером, страшно.

В передней по приезду его и моя кошки знакомятся, по-гусиному шипят, спорят кому идти налево по цепи, рассказывая сказки. Колосья в поле, если смотреть из окна под углом, покрываясь мокрыми осколками снежной бури, дрожат и расцветают бриллиантовой пыльцой. Цветут подснежники, распускаются крокусы. Идя по тропинке на экзекуцию, я обхожу их, успокаиваю размеренностью шагов сердце в цветущей навстречу весне груди - но сердце все равно бьётся сквозь прутья ребер так, будто сейчас вырвется и взлетит вверх к небу.

В апреле весь мир перед глазами, вся жизнь здесь, в горле, под пальцами бьётся пульсом.

Завтрашний день так далек.
Так ненужен. Как снег.