Следующую встречу инициирует она сама, причем подстроив патовую ситуацию, в которой я оказываюсь перед ней виновата. Пусть. Собираюсь за полчаса и мчусь в ее город, как есть: в джинсах, пуловере, кроссовках. Лёгкость небывалая в венах - молодой сильной кровью, веселой весной.

Она же приходит в глухой под горло черной блузке и черной же строгой юбке. Смотрит сумрачно, намекает туманно на мое непозволительно невнимательное отношение к ней.

Мой маленький Макиавелли, - улыбаюсь я нежно, целуя прядки ее волос, выбившиеся из узла, начало белой сладкой шейки. Ты так хотела побыть со мной Верхней, ...что ж. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не вешалось.

Я раздеваюсь до белья, и ложусь ничком на кровати, с подушкой под бедрами. Она забывает о причинах и поводах, взвешивая в руке однохвость - первая порка в ее жизни. Моя прелесть, моя душечка, я никогда не даюсь пробовальщикам, начинающим садистам - но с тобой так сладко, аааааах!

Она тяжело дышит:- Да, теперь понятно, почему они все от тебя без ума, Гретхен! Ты так кричишь и стонешь...

Это она о моих бывших, некоторые из которых наши общие. Зато есть что обсудить, когда темы литературы и погоды исчерпываются.

Я вздрагиваю, подвываю, сжимаюсь в комочек от ее хлестких ударов, она не сдерживает руку, промахивается, засекает бедра, живот, - и это дороже нарочитого профессионализма аккредитованных садюг, допущенного до моего тела.

Потом мы лежим, зарываюсь с головой в ворох черных кружев на ее груди - лебединых перьев. Она выгибается, раскинув крылья-руки, забыв о том, что сессия должна быть наказательное, о том, что хотела быть главной. Я старше и опытнее, потому как бы она ни смотрела гордо и властно, по-лебединому, одного поцелуя достаточно, чтобы шторм в темном море ее глаз сменился на безветрие, штиль.

И пока я втискиваю ладонь в ее грот удовольствия, увенчанный жемчужинкой, волны этого моря тихо плещут вдоль тела, принимая меня в себя ласково, облизывая каждый выступ, каждую грань моего сердца, словно каменную гальку.