Примерно на десятое лето после их первой встречи Человек в сером станет появляться в снах Веры.

Он не был хладнокровно-элегантен - идеально сидящем костюме с дипломатом в руках, длинные бледные пальцы, отполированные ногти, или нарочито–прост – джинсы и джинсовая же небрежно расстёгнутая рубашка, рюкзак за спиной, запыхавшийся от бега – торопился к ней, Вере; или трогательно обнажен – задумчивым Адонисом, обнявшим колени в кресле; но печален (несвойственная его язвительной натуре эмоция) и чарующе-старомоден – закатанные рукава, жилет, стрелки на брюках, о которые можно порезаться. Вера просыпалась то в слезах, судорожно обняв подушку эмбрионом, то возбуждённая, выгнувшаяся, в перекрученной простыне.

В иссиня-розовом восходе засыпать было бесполезно, она зябко куталась в длинный купальный халат, поджимала ноги на ледяном каменном полу мини-кухоньки. С шипением била кофейная струйка из кофеварки, обыденные шаги под углом к окну и обратно, новости на экране планшета, невнятные остатки ужина, морепродукты и яблоко, две большие кружки кофе подряд -- и сон окончательно стряхивается, снимается как липкие патчи для глаз, один, затем второй. Если не включать подсветку на зеркале, ей по-прежнему 25. А если стараться не смеяться и плакать, другие в этом точно будут убеждены. Впрочем, в последнее время она не старается.

Несмотря на ранний час, в бизнес-центр напротив окон уже начинали стекаться люди. Веру много лет назад, когда центр только построили, это страшно удивляло. В Москве трудовой люд появлялся на рабочих местах с 9. Здесь, на другом конце Земли – с 7. «Американцы», - пожимал плечами в ответ тогдашний муж. Вера по чистой случайности, как уверяла семью, на деле из самоубийственного упрямства, после возвращения в Штаты стала снимать ту же квартиру, адреса не помнила точно, просто пошла вдоль воспоминаний, как приехала – корпус колледжа, дальше ботанический сад и церковь пятидесятников. И вот дом – песочные стены, белые мраморные ступени. На съем уходило 2/3 дохода, Вера не думала впервые в жизни, как она будет дальше, каждый новый день именно здесь служил ей напоминанием о преходящести времени и незыблемости надежды. Если бы она в двадцать от отчаяния слетела с крыши здания напротив – то не смогла бы вернуться, а она смогла.

Сегодня мессы не было, предстояла лишь работа с детьми, и Вера, поразмыслив, достала из гардеробной любимый мужской костюм - вдарим по снам напалмом. Ну и что, ну и пожалуйста.

- Меня преследует ощущение, - по-британски изящно округлив губы, заметил ей коллега-священник на обеде, - дай Вам волю, Вы введете в школу розги. Дети Вас любят, но боятся. Вы только посмотрите на них, и воцаряется тишина.

- Соломон, при всем моем уважении, был неправ, - ответила Вера и поймала себя на мысли, что снова вздрагивает на слове "розги", - именно жалость к ребенку - залог любви. Взглядом можно хлестнуть не хуже трости. А человеческое достоинство при этом у маленького человека не ущемится.

- Вас, верно, ни разу не наказывали в детстве, - тепло улыбнулся отец Джон ей в ответ, - детям не свойственно думать об унижении человеческого достоинства, они остро реагируют на равнодушие и холодность, остальное, что бы то ни было, рассматривается ими как проявление внимания. Я ни к чему Вас не призываю - он шутливо выставил руки - нет-нет. Если все же Вы захотите иметь собственных детей, возможно, Вы вспомните когда-нибудь этот разговор, возможно, нет. Поймите, ребенок должен иметь представление о самом понятии "наказание" .

Вера входила в класс, оглядывала стайки оживленно переговаривающихся школьников, те сразу стихали, вытягивались у парт. Думала - немыслимо. Немыслимо! ударить вот эту девочку - так напоминающую меня саму в 12? Девочку с тугими золотыми косами, белым нежным лицом? Или того нескладного мальчика, тонкорукого и тонконогого, что миг назад смеялся взахлеб?

Она не давила авторитетом - с до сих пор не выветрившимся акцентом оно было по меньшей мере смешно. А нет ничего хуже смешного учителя -- иллюстрации из детских книжек с нелепо машущими руками-крыльями учителем-вороном давлели над ней. Но была простой и понятной, не стесняющейся своей человечности, и дети откликались, ждали.

Ударить их означало обмануть ожидания.

- Хе, - хехекнул возникший в ее кабинете, в кресле напротив Серый человек - и Вера чуть чашку не опрокинула. - Но твои ожидания уж точно бы обманулись при отсутствии удара.

- Вон, - четко ответила она ему в глаза, - Хоть бы здесь постыдились появляться.
- Что такое, доченька? - довольно потянулся в кресле, поманил к себе пальцем. - Дерзим? Разве хорошие девочки так себя ведут?
- Сгинь..сгиньте, - оговариваясь, перекрестила по-русски угол, кресло. Видение растаяло.

Но лучше не стало. Чччерт. Мучительно захотелось курить - десять лет не брала в руки пачку и на тебе. Срочно. Срочно. Бегом до маркета - машину не водила принципиально, по той же причине, что и снимала квартиру в неподходящем для скромного миссионера районе. Сигареты. И позвонить другу. Поговорить хоть с кем-то по-русски, иначе не вышибешь.

Борислав возник на экране сразу, будто только и ждал того, что Вера ткнет на иконку с его аватаром дрожащим пальцем. Он был угрюм, небрит и уставился на Веру чуть расфокусированным взглядом.

- О, Аликшева. А я только хотел у тебя спросить рецепт от пиздостраданий.
- ЗОЖ, - ответила Вера, закуривая пятую за вечер. - ЗОЖ, спорт, творчество. Работа. Вещества можно, немного. В процесса совершенствования каждый раз убеждаться, что ты непрофессиональное чмо, и карабкаться, несмотря на. Новую любовь не рекомендую - лекарство хуже болезни.

- Я сдохну, Вер. Пью, не помогает. Медитация на океан не помогает. Меня жена бросила.
- А я замуж вышла, - невпопад ответила она, наблюдая за Славой с экрана и последним лучом солнца. Тот и другой клонились. В Калифорнии темнеет скоро. - За бабу, чтоб все отвязались.

- Ну после Мэри Глэсспул ты уже никого не фраппируешь. И что, как?
- Отдельно живем. Я же не по ним. Но нужен статус, на бумаге, а мужик не нужен.
- Я ее зову, зову - тянул свою песню друг, - зову-зову. Как крепость беру. С белым флагом и полной капитуляцией. Прихожу сегодня ужинать в ресторан, а она там сидит, в нашем любимом ресторане, с новым. А я...

- Даже рассказывать тебе не буду, почему я ушла из мира большого секса. Но что такое, когда об тебя ноги вытирают и трахают только потому, что ты похожа на Любовь Всей Их Жизни, - знаю.

- Гоняю, прав лишили. Хочешь травку?
- Не.

Они помолчали. Потом собеседник прощупал почву: - Знаешь, я вот о чем жалею, хотя мне удалось с тех пор немножко ( тут Веру вынесло в хохот) позаниматься сексом - так вот, роль сексуальности как свойства и секса как явления неиллюзорно преувеличена в нашем мире.

- Правильно, - отвечает она, выдвигая ящики с нижним бельем и перебирая их в поиске упаковок с новым кружевным, завалялось же, - главное - это наука и искусство. Свет и радость нести людям.

- Ага. Так вот, я очень жалею, что мы с тобой в наши 18 так и не переспали. Почти двадцать лет об этом думаю и жалею. Но ты, давай, укладывайся, завтра ж воскресенье, тебе на мессу.

- Слушай, дай фотку бывшей, взгляну на эту царицу ночи.
- А ты мне что?
- Ну могу себя в бельишке показать.

- Ничего так, - протянула Вера, смотря на фото крепенькой девицы с улыбкой во все 32. - Как тебе там моя пятая точка?
Друг, по совместительству практикующий хирург и физиотерапевт, вздохнул и сказал - ты наконец стала выбираться из интеллигентного телосложения. Контуры там, все дела.

- Но она лучше?
- Не обижайся, лучше. Пловчиха ж. Зато ты можешь сказки рассказывать.
- В жопу пошли б вы все, - интеллигентно резюмировала Вера. - В сказочную.
- Я и так в сказочной. Может, приедешь? Тебе из Westwood минут десять, такси вызову, а?
- Ай, - сказала она, махнула рукой. В темноте этого жеста не увидишь. - Ок, закрою гештальт.
- Я тебя отшлепаю, - хмыкнул друг. - Прям как ты любишь.

Как она любила, не получилось. Раздеваться при нем не хотелось - так что Вера у себя заворачивается в плащ на голое тело, туфли, на нос черные очки и спускается к такси с индифферентному ко всему таксисту через черную лестницу и подземную парковку. Слава встречает ее, уже протрезвевший, и без единого слова так же по черной лестнице ведет наверх, ни на секунде не удивившись наготе - когда она на пороге скидывает плащ, небрежно швырнув на банкетку и, не разуваясь по уже въевшейся в кожу приобретенной американской привычке, делает несколько шагов в сторону кровати (благо, как и у нее, это квартира-студия, с закрытыми глазами сориентируешься), ложась и опираясь на локти.

- Соскучилась по "папочкиной" ласке?
- Заткнись.

Выскальзывает из-под его руки, толкает слегка, он поддается, ложится снизу, и Вера, зажмурившись, думая, как бы упорно ни пыталась себя заставить - не о нем, садится сверху, проваливаясь сверху вниз в жар и холод, как зимой погружаясь в горячий источник, пар и лед, плача от того, что не может прекратить, до скрипа в зубах ненавидя себя самое, шепчет тени в углу: - Папочка.

- Да, моя хорошая? - Человек в сером холодно улыбается ей в ответ. Вера думает, что цепочка его часов на жилете блестит при тусклом свете торшера как бусины яда с клыков. Одна капля - и она умрет.

- Пожалуйста. Я хочу тебя... я так тебя хочу. Пожалуйста.
- Пожалуйста - что?

Она вновь закрывает глаза, падает в забытье, как в источник, не понимая, что и кому говорит, - Сильнее, я так хочу, ...
- Что нужно сказать?

Теперь ее повернули на живот, так легче, может не видеть ничьего лица, и потому говорить спокойно, не срываясь: - Прости меня, Папочка. Я буду хорошей, обещаю, пожалуйста... пожалуйста!

- Еще.
- Я люблю тебя, - говорит она впервые вслух, фразу целиком, как заклинание, припечатывая ее оттиском с сердца, следом губной помады на простыни - он вздрагивает, там в углу, не ожидая услышать, - я люблю тебя, Папочка.