...Будь хорошей девочкой, задерни шторы.

- Граммофон включить?- ответила она, думая, ну только отвернись, до двери ей один рывок.

- Зачем, - сказал он ей, отойдя к письменному столу.

- Фашисты включали во время допросов. – молясь про себя:остолбеней, - когда пытали.

Бежать!

В глазах спустя секунду потемнело.

Он ударил так, что в голове осталась темнота и звон, сама она отлетела к стене, и почти упала.

- А вот за это, - размеренно чеканя слова, сказал он, - помимо прочего, ты получишь 13 очень, очень хороших розог. И ты их запомнишь надолго.

Он надел обувь, вышел и щёлкнул замком, унося с собой две связки ключей.

- Дядя!

Но крик растворился, не достигнув подъезда.

---

Спустя пять минут, показавшихся ей слишком быстрыми, Вера стояла между его коленей и очень, очень хотела умереть. Можно как Сцевола. Нет, он только руку сжёг. Ладно, Бруно. Главное – умереть. На столе около ремня лежали прутья- длинные, ещё влажные, черно-глянцевые.

Он спокойно стаскивал с нее трусики, затем поднял подол и перегнул через колено.

- Сейчас считать не надо.

Она пыталась молчать, честно. Потом застонала. Захлюпала носом. Потом завизжала. Потом просто плакала, вцепившись в бортик дивана, как уносимый на плотине заяц в половодье.

Он стряхнул ее на пол. Уложил одну на другую диванные подушки. За шиворот поднял ее и устроил кверху попой.

Вера пыталась сопротивляться, колотила ногами, щёлкнула зубами, промахнулась, но затихла неожиданно после первых ударов, - бесполезно.

Он больше не держал ее. Даже не заставлял считать.

Боли было так много, что Вера рыдала от ее тяжести, последним усилием воли держа ноги сдвинутыми, из остатков скромности, стыда, липкого незнакомого чувства, впервые в жизни появившегося чувства …какой-то неудовлетворённости. Горячего голода, крутившегося внизу живота – первые намеки на эту странную эмоцию – у нее проявились с приездом дяди (он был двоюродным братом мамы и единственным на всю Москву родственником, согласившимся за Верой присмотреть), во время бесед февральскими вечерами, когда он расспрашивал о прочтённых книгах, делился воспоминаниями о своей школьной юности, читал ей лекции о музыке, в которой разбирался лучше ее преподавателей из музыкалки. Вера смотрела на него широко распахнутыми, восхищёнными глазами…до тех пор, пока он не поморщился, узнав о первой двойке – недовольство появилось на его лице, всегда напоминающем ей какого-то очень известного киноактера, - и Вера, увидев это недовольство, замкнулась и загрустила.

- Это тебе за враньё. За лень. За притворство. За потакание слабостям. За жалость к себе

За кро-ко-ди-ло-вы-е- сле-зы – каждый удар приходился на предыдущий, полосы перекрещивались, и Вера, забыв, что она Муций Сцевола, голосила в обивку дивана, думая только, как бы прекратить.

- Будешь ещё обманывать? Будешь плохо учиться?

На сотом ремне он сделал паузу.

- Не буду. Не буду!!!- и она пообещала бы что угодно сейчас.

- Мы не закончили. Полежи пока. – ремень оставил перед ее носом, пусть полюбуется.

Спустя пару минут добавил из прихожей: - Я отлучусь. Сейчас умоешься, потом встанешь в угол, на колени. – Вера повернула голову, увидела там горох, аккуратно рассыпанный на газете и прикрыла глаза устало. – Вернусь и проверю.

…она честно умылась, постояла пять минут в углу. На удивление больно не было – то ли интенсивный жар от горящей попки, наливающейся синяками, перекрывал дискомфорт, то ли небольшой вес тела не давал боли проникнуть, но ей быстро стало скучно, и она осторожно пристроилась боком на подоконнике, наблюдая за очищающимся почему-то небом, хотя в прогнозе обещали затянувшийся дождь.

Под фонарем у подъезда дядя – его легко было узнать – по высокому росту, стремительности движений, изяществу, почти не свойственному мужскому полу, - беседовал с какой-то миниатюрной – и ростом, и телосложением женщиной, даже девушкой. Видно было, что им весело и хорошо, позы говорили об этом, вот дядя махнул рукой на окна, и девушка засмеялась, запрокинув голову. Тогда он наклонился, приподнял ее и поцеловал.

Веру сдуло ветром с подоконника.

В груди закололи тупой иглой.

Шилом.

Нет, шило в заднице. Черт, поганое чувство юмора.

Лезвием, да.

Прямым римским мечом – как на картинке – в любимых дядей сборниках поэзии - в нее вогнали лезвие…нет, в нее поместили рану…нет, ее в рану поместили. Сожрали пламенем кости. Обуглили сердце.

Почему так больно, мамочки?!!

Она услышала стук двери, кинулась в угол и уже там затряслась от плача, головой стукнувшись в стену, не удержавшись.

- Плачешь? Это хорошо. Душе очищение, и все такое. Знаешь, я тебя почти простил. – Вера не видела его лица, но слышала улыбку в голосе, добрую, почти нежную. – Я поговорил сейчас с твоей учительницей по русскому и литературе, она меня убедила быть помягче. Ну иди сюда, моя радость. Вытри слезы.

- Это была литераторша? – Вера осталась стоять на коленях.

- Это?...- он запнулся, но тут же взял себя в руки. - Значит, ты видела, - утвердительно.

- Да.

- Пусть так.

- Я отравлюсь. – черная жгучая рана в груди поглотила и сердце, и лёгкие. Она не понимала, что несёт, надо было говорить другие слова, о другом, в конце концов, все, что ей надо было хотеть в ее положении, возрасте, отношении к нему - встать, одёрнуть юбку, охладить рубцы и ссадины водой. Но рана требовала отомщения, рана болела сильнее, чем все высеченные части тела у всех нерадивых учениц на свете разом.

- Ого…, - задумчиво пробормотал он как бы самому себе, - а вот этого акта марлезонского балета я не предусмотрел.

Подошёл, опустился на корточки, с силой повернул ее зареванное, в полосках слез лицо на свет, - отравишься, значит? – в глазах у него плясали чертики.

Вера упрямо мотнула головой.

- А ты знаешь, что делают в нашей всемирно лучшей системе здравоохранения с неудавшимися самоубийцами? Ну-ка пойдём. Пойдём, пойдём.

Он за руку протащил ее в ванную, отодвинул в высоком шкафчике дверцу, и достал оттуда резиновую грушу и резиновую же грелку, только с длинной отходящей трубкой.

- Что это, надо объяснять?

Вера смотрела в стену.

- После того как тебе прочистят желудок, - по-хорошему на тебе и это надо продемонстрировать, но пощадим мое эстетическое чувство, начнут чистить кишечник. Долго. Ты можешь сопротивляться, тебя будут держать абсолютно посторонние люди, которым наплевать, голая ты, нет, запихивая трубку все дальше и дальше, ты будешь умолять о том, чтобы тебе разрешили отойти в туалет, но тебя заставят терпеть. И больше всего ты будешь счастлива, в туалете оказавшись.

И так клизму за клизмой, до того, как из тебя не польется полностью чистая вода.

Ты не сможешь ни прикрыться, ни, повторюсь, воспротивиться. Сюда смотри – прикрикнул он, толкнув ее ближе к этой резиновой гадости. – И тебе будет неприятно, больно и очень стыдно. Ну, как перспектива?

Она помотала головой отрицательно.

- Держи полотенце, иди в комнату и расправь его на диване. Я сейчас приду.

- Не надо.

- В комнату. Живо. И да, - короткая пауза, - закрой входную дверь. Второй наш разговор за вечер будет намного более…долгим и интенсивным.

- Не надо.

Он наполнял водой резервуары. Проверил температуру тыльной стороной ладони. Веру трясло так, что стучали зубы.

- Я не выдержу. Мне никто никогда…не надо.
- Раз никто, откуда же ты знаешь, что тебя ждёт?
- Читала в медицинской энциклопедии, - ответила она ему и вдруг покраснела, хотя куда больше.

- Будь умницей, - держа в одной руке грушу, другой он подталкивал ее за плечи в комнату. – Будь хорошей девочкой, и все пройдет без лишних слезок.

И действительно без слез - Вера жмурилась так, стараясь не смотреть на него, что забыла о слезах, боли, тупой угле. Оставался только стыд и уголёк внизу, он разгорался все сильнее и сильнее, и когда он ввел без всякой мягкости наконечник, уголёк вспыхнулся, разгорелся и вдруг появилась смешная мысль:

- А ведь эту училку он долго так не сможет тронуть, - думала девочка, покачиваясь на волнах первого в жизни ещё неосознанного оргазма. – это все моё, и никаких литератур. Пусть читает поэтов, у поэтов такого не описано. Трели соловья, робкое дыханье…остаются одни свидания под фонарем, втайне от классного, который ее муж.

Вера подняла голову от подушки – стояла на четвереньках, уткнувшись. Он смотрел на неё, положив руку ей на спину, удерживая, хотя и сама терпела, стремясь продлить ощущения заполненности. Смотрел с насмешливым выражением.

- Простите, - неожиданно прошептала Вера. – Я правда не хотела.

Он пожал плечами. И ответил, думая явно о чём-то другом – я тоже не хотел, честно. Так получилось.

- Вы ее любите?

Он захохотал, снял очки, протирал их краем футболки, снова хохотал, - Тебе не пора в ванную?

- ?

- Радость моя, - пожалуйста, сходи в ванную, ты уже хочешь.
И мы закроем тему. Я отменяю тебе тринадцать розог.

Вера встала, с трудом сдерживая позывы, зажимая бёдра, семеня сделала несколько шажочков.

- Нет. – ответил он ей в спину.

---

Вечером Вера подошла к дяде, сидящему над бумагами в комнате, стояла у стола долго, обещала никогда больше! Никогда. Каялась, смирялась.

- Я тебе обещаю, моя хорошая, - вдруг посерьезнел, - это первый и последний раз применения подобных методов. Окказиональное применение, так скажем.

-- Нет, дядя, - торопливо сказала она, удивляясь смелости, выместившей из сердца прочие чувства, - Вы…мне это помогло.

- Тогда в следующий раз, - и лицо его сделалось даже лучше, чем было в беседе с литераторшей, - в следующий раз ты будешь просить сама. С розгой.

- Да, дядя…

- На коленях, наполовину раздевшись, в углу.

- Да, дядя…

- А потом встанешь в необходимую позу, чтобы мне было удобнее тебя пороть.

- Да, дядя...

- Иди спать, - оттолкнул ее – точнее воздух, она уже шла, абсолютно послушная, покорная, смиренная как сомнамбула.

---

И вертясь в постели под нытье синяков, Вера мечтала, как следующий раз случится, возможно, уже на днях, снова она увидит то беспощадное выражение прямоты, уверенности, силы в его глазах, и хныча, приподнимала бедра, сама не зная – чего хотела, перестав мучиться неизвестностью, страхом, тревогой…