Марго нас в ночи развлекала, но потом одумалась и удалила пост)
++
Не одумалась, это её постоянное поведение.
Написала, стерла.
Даже время выступлений почти всегда совпадает.
Однажды цыган привел на мельницу молодую лошадь. Он уже получил расчет от
старого мельника, но почему-то медлил и все, ни как не уходил. Он стоял у
привязи, и прислонив голову к лошадиной шее, гладил ее по морде, и кормил
хлебом. Время от времени, цыган поднимался и еле слышно бормотал, какие-то
слова, и тогда из его черных глаз, стекали по бороде, и падали в дорожную
пыль, крупные прозрачные капли.
Так прошел час, затем другой, а цыган не уходил. Иногда он замирал, и
казалось, будто уснул. Но вдруг его тело начинало снова беззвучно содрогаться,
и он опять принимался гладить лошадь, и что – то бормотать… Над широкой и
гордой степью вставало солнце. В воздухе разносился аромат цветов, свежий ветер
нежно шевелил травы – начинался новый день. Пришел старый мельник. - Ну, хватит
прощаться, пора отводить кралю на работу. Мельник, молча, взял лошадь под
уздцы, и повел ее на мельницу. В душном и темном мельничном подвале, почти не
было света. В тяжелом воздухе висела мучная пыль. Лошадь недовольно фыркнула, и
подалась назад. Но мельник, уже привязал ее в мельничный ворот, затем отвязал
упряжи, и широкой ладонью шлепнул ее по заду, – «Нооо, пошла.
Пошла!»Из-за темноты и мучной пыли, лошадь не видела куда идти. Она
рванулась вперед, лямки упряжи впились ей в грудь и живот, и ступица мельницы
– со скрипом провернулась. – Пошла… Пошла…Упряжь, прикованная к вороту мешала
идти, постоянно дергая лошадь то вправо, то влево. Не давая ей идти и
удерживая ее движение в пределах круга. Мучная пыль забивала горло, и ступица
со скрипом поворачивалась, вращая грохочущие жернова. Жара стояла невыносимая,
едкий пот заливал лошади глаза, он затекал под ремни и невыносимо жег кожу.
«Пошла! Пошла…» – щелкал хлыст мельника, и лошади казалось, что
день тянется бесконечно. Наконец, мельник остановил вконец обессилившую лошадь,
выпряг ее и отвел в стойло. Там он насыпал ей овса, напоил водой, помыл ее,
и чем-то смазал ранки растертые упряжью. – Ничего, обвыкнешь…Так потянулись
дни. Один за другим. И один – как другой. Мир лошади сузился необычайно, он
весь лежал в пределах круга, по которому она ходила, и был всегда одинаков.
Этот мир имел теперь всего две стороны. Правая, где была дверь в подвал, после
двери шла лавка, на которой сидел старый мельник, после лавки кадка с водой,
затем, стопка пустых мешков, а затем маленькое окошечко под низким потолком,
в которое почти не проникал свет. Левая сторона мира представляла собой
скрипучую мельничную ступицу, которая подводила ворот. И так, круг за кругом,
круг за кругом, день за днем… Иногда лошади казалось, что она вращает не
ворот, а землю у себя под ногами, вместе со старой мельницей, лавкой, старым
мельником, кадкой с водой и стопкой пустых мешков, и маленьким окошечком под
потолком. В такие минуты ступица представлялась ей целым миром, а сама лошадь
будто бы выполняла важную миссию – являлась движущей силой этого мира. И если
останавливалась она – останавливался мир.
Лошадь вскоре приноровилась к работе. Ко всему привыкаешь…Старый мельник был
добрым человеком, не бил лишний раз, кормил, ухаживал. Правда, был он не
разговорчив, не в пример цыгану. Но с ним было и сытней, и надежней. Так шли
недели, месяцы, годы… Один одинаковый день сменялся другим одинаковым днем, и
один год сменялся другим. Скрипела ступица, вращался мир, сыпалась мука, и
три раза в день, старый мельник приносил ей овес. Все шло как обычно, но с
некоторых пор, лошади стали сниться странные тревожные сны. Ей снилась широкая
вольная степь, ветер полный запахов вдруг кружил ей голову. Ей снилось, что
она несется во весь опор навстречу этому пьянящему летнему ветру. Она видела
себя, весело скачущей по пологому берегу реки. Лошадь чувствовала, как что-то
сладко сжимается у нее в груди. И, еще, иногда, она видела во сне черные
глаза цыгана, из которых, стекая по косматой бороде, падали в придорожную
пыль, крупные, прозрачные капли. Но на утро приходил старый мельник, и все
повторялось сначала. Так прошло десять лет.
В один из таких неприветливых дней, мельник пришел раньше обычного. Он не
говоря, как обычно, ни слова, стал выпрягать лошадь. Лошадь забеспокоилась –
«Что это, старый, удумал?». А тем временем, старик уже выводил ее
из подвала. Наверх. Впервые за все десять лет. Сердце лошади сжалось от страха.
Старик вывел ее из ворот мельницы, и в ноздри ей ударил такой знакомый аромат
летней степи. И ей уже послышался шелест ковыля, и утренняя трель жаворонка.
Над бескрайней степью вставало солнце.
Десять лет. Десять лет она знала только собственные мечты об ином. Десять лет
она вдыхала мучную пыль. Десять лет скрипел ворот, сыпалась мука. Десять долгих
лет… И в маленькое окошко под потолком, такое малое, не мог пробиться лучик
света. И все было позади, и теперь, над вольной, широкой степью всходило
огромное солнце….
Старик снял с нее узду: «Побегай!»…
… и лошадь, размеренным шагом, пошла по кругу(с)
