А вообще Домы – это скалы. Есть студеные неприступные остробрюхие скалы северных фьордов, есть теплые каменные хребты югов, есть подводные выступы со дна морского, так опасные для днищ глупых корабликов. Я об эти камни либо ранюсь, либо разбиваюсь шипящим злобным неукротимым пламенем, либо грызу до дыр. Мне с ними не дружится, не срастается, не живется.

Садисты – родные леса. Кто-то темный, с полной чащей невиданных волшебных опасных зверей, кто-то солнечный, с кленовой листвой на просвет, кто-то маленькая березовая светлая рощица… Но мой внутренний лес отвечает их лесу, я понимаю, принимаю, чувствую, тянет. С ними дышится, с ними жить хочется. Они не воспитывают – они принимают. И что есть в тебе, и что выдашь на боль – то и правильно. Никакой редакции реакции. Они не правят – они лечат. Они не ломают – они что-то в мазе растят и строят, после чего внутри сытно-тихо. Мой лес внутренний тянется к их внешнему: ползут корешки к корешкам, заплетаются веточки, переговариваются листья.

У ног Дома мне умирается. На руках садиста воскресаешь, становишься самой собой. Боль становится общей меркой одного Голода на двоих. Боль дается, дарится – я ношу ее, как любимое платье, я купаюсь в ней, как рыба в струйках течения, она укачивает и что-то смывает внутри куда более больное, чем щелчок снейка между влажных от напряжения лопаток. Большей власти, чем лечить болью, давать ее так, что за нее благодарят, я не знаю. Большей власти, чем абсолютно забрать контроль той, которая падает в спейс, доверяя жизнь, я не знаю тоже. И ничего честнее я предложить садисту не могу, как быть собой перед его темным искусством боли.

Ваниль видит садистов исчадиями ада, почти преступниками, которых надо изолировать. Маз больными, сломанными, у которых что-то такое в жизни произошло и не зажило, что надо заливать оглушительно-сладкой болью в руках больных ублюдков. В Теме это ощущается не так, это чувствуется некой магией от просящей к дающему. Добровольность стирает состав преступления на корню. Обоюдный кайф выбран на хрупких гранях безопасности, за которые настоящий Мастер тебя сваливает, но бережно достает в твою личную «норму», из которой растет счастье. Фетиш на руки садиста рождается у мазы изнутри – когда он гладит по оставленным им же следам что-то много глубже синяка от плети или царапины от найфа.

Здесь резать и обвивать кнутом по бедрам до алых вздувшихся полос – способ любить. Здесь пощечины до слез, если не можешь по-другому заплакать, ибо что-то внутри сломалось и неправильно срослось у мазочки – способ ее беречь. Здесь черное является белым, здесь белое много темнее самой темной ночи. Здесь между двумя в закрытых комнатах съемных квартир происходит то, что никогда не поймешь извне.

Практика остается в памяти огненно-будоражащими вспышками: погружающийся в кожу девайс, выныривающий в замах из алой ямки наполняющейся лимфой кожи, капельки пота на спине, влажная промежность, пальцы, танцующие по простыням уплывающей в бессознание мазы… Садисты видят деталями, внимание - их лупа, поедание обратки – сжимающийся пластиковый стаканчик под вытягиваемым воздухом через трубочку. Снизу это танец под плетью, когда каждым движением, выдохом, с каждым ударом пульсируешь в такт щелчкам снейка: забери-забери-забери! Внутри так много. Боль – идеальные ключи. Открывай все двери, сбивай кисточками воющей «кошки» все замкИ, вынимай из меня тусклое золото эмоций, переплавляй их во что-то большее, чем глухую тоску у меня внутри…

Хель
ЛАБИРИНТ ЗВЕРЯ (кусочек из романа)