Все совпадения случайны. Текст полностью сгенерирован ИИ.
Зря меня научили им пользоваться))

БАР «ТИХИЙ ОМУТ» ПЕРЕД ГРОЗОЙ

Пахло дешёвым виски и вчерашней тоской — потный, засаленный воздух лип к стенам, как старый порнофильм к памяти. Бармен, жирный и лысый хряк, в белой рубашке лениво протирал стаканы тряпкой, от которой пахло скисшими надеждами.

Прыгун сидел, сгорбившись, как медведь в клетке, его шершавые лапы сжимали стакан Noble Stag— лёд уже растаял, превратив напиток в мутную жижу, похожую на его мысли.

Тишина.

Только скрип стертого барного табуретка, хриплый кашель какого-то старика в углу и мерзкий, назойливый звон бокалов — будто кто-то ронял осколки чужого счастья прямо на пол.

И вдруг… Воздух треснул.
Будто кто-то провёл лезвием по натянутой коже. Запахло потом, духами Cuir Beluga и прелой плотью — как будто в комнату внесли плеть, ещё тёплую от чьих-то стонов.

Он даже не видел её ещё, но уже знал — она близко.

Бар, только что дремавший, как старый пёс, вдруг напрягся, превратился в единый организм, вытянулся в ожидании.... Даже свет лампы, тусклый и жёлтый, будто моча алкоголика, стал гореть ярче в предвкушении зрелища.

И тогда… Дверь распахнулась. И всё изменилось. Тишина лопнула, как презерватив в руках у матроса. Вошла Она.

— Элеоноорра, — хрипло выдохнул он, и имя её провалилось в него, как нож в мягкое, пьяное нутро.

Она повернулась, и её глаза были как две запертые комнаты, куда его когда-то впускали, но теперь ключ потерян, а может, его и не было вовсе.

— Ты всё ещё пьёшь, — сказала она, и это не было вопросом, а констатацией, как диагноз неизлечимой болезни.

Он хотел завоевать её. Но как завоёвывают то, что уже давно разрушено изнутри, но ещё держится, притворяясь крепким? Он протянул руку.

— Я скучал, — соврал он, потому что на самом деле не скучал — он горел. Горел в её отсутствии, как бумага в пепельнице, медленно, без пламени, только тление, только стыд.

Она рассмеялась, и звук этот был похож на лязг кандалов.
— Ты хочешь меня? — спросила она, и в её голосе было что-то грязное, мокрое, как подъюбник, сброшенный в углу чужой комнаты.
Он кивнул, и этот кивок был унизителен, как собачья покорность.
— Тогда на колени, — прошептала она, и он рухнул, потому что его тело давно ждало этого приказа, как узник ждёт плети.
Пол был липкий, как её прошлые обещания. Он смотрел снизу вверх, а она смотрела на него, как на вещь, которую когда-то любили, но теперь только пачкаются об неё руки.

— Ты никогда не завоюешь меня, — сказала Элеонора, проводя каблуком по его груди, оставляя след, как шрам от кнута. — Но можешь попробовать страдать красиво.

И он понял, что это и есть его завоевание — вечное падение в её грязь, в её грех, в её равнодушие.
— Ну же, Прыгун, покажи, что ещё ты можешь.
Она смеялась, а его накрыло, как накрываются надежды медным тазом.

Он любил её, как пьяный любит рвоту — горячо, безрассудно, с отвратительной нежностью.

Его руки хватали её не для ласки, а для порчи — чтобы оставить синяки, как клеймо, как печать "испорчено" на товаре в дешёвом ломбарде. Он хотел, чтобы её кожа помнила его даже тогда, когда её лижут чужие губы.

— Ты мой мусор, — рычал он, впиваясь зубами в её плечо, как бродячая собака в падаль.

А она смеялась — звонко, как разбитая бутылка шампанского об пол. Смеялась и раскрывалась, как консервная банка, воняющая мёртвой плотью и грехом.

— Ты же ничего не можешь, — шептала она, обвивая его шею ногами, как удав душит крысу.

И он не мог. Не мог быть нежным, не мог любить её чисто. Он мог только гнить в ней, как старая рана, как заплесневелый хлеб в сыром подвале.

Он привязывал её верёвками, грубыми, как его ладони, и целовал так, будто хотел высосать душу — но души там уже не было. Только соль, пот и шампанское, как в дешёвом баре на рассвете.

— Ты сдохнешь без меня, — говорила она, а он верил, потому что уже разлагался заживо.

И когда она уходила, оставляя его мокрым, липким и презираемым, он понимал:

Это и есть любовь.

Грязная, вонючая, как подъезд после пьяной драки.

Как плевок в лицо.

Как смех палача над трупом.

И он молился на неё, как на ржавый гвоздь в своём гробу.

А бар вокруг них гудел, как огромный механизм, перемалывающий души в липкую, сладкую пасту.