Йозеф К. сидел в своей комнате, где стены, казалось, сжимались с каждым
вдохом. Тоска, липкая и бесформенная, заполняла пространство, как дым. Он
чувствовал себя одиноким, но не тем одиночеством, что зовет к звездам, а тем,
что давит, как мокрый бетон. На столе стояла банка — жестянка без этикетки,
найденная утром у порога. От нее пахло чем-то едким, не то химией, не то
забытым долгом. Йозеф смотрел на нее, словно она могла ответить на вопросы,
которых он не решался задать.
За окном снова шептались три лесбухи, их голоса сливались с шорохом ветра.
«Общайся с парнем, — доносилось из их бормотания, — с парнем из баночки,
подрочи». Слова звучали как насмешка, но в них была странная властность,
будто приказ, который нельзя ослушаться, хотя он и бессмыслен. Йозеф открыл
банку. Внутри клубился пар, густой, с металлическим привкусом. Он ждал увидеть
что-то — лицо, фигуру, хоть намек на «парня», но там была только
пустота, которая смотрела в ответ. Его рука дрогнула, но не от желания, а от
страха, что он уже преступил какую-то невидимую черту.
Пар из банки начал принимать форму. Не человек, не существо даже — а золотой
петушок, тот самый, что преследовал его во снах и отражениях. Его перья
звенели, как разбитое стекло, а глаза, пустые и неподвижные, знали о Йозефе
всё: каждую слабость, каждый стыд, каждую ночь, проведенную в борьбе с самим
собой. «Ты один, — шептал петушок, хотя его клюв не двигался, — но не
свободен. Делай, что велено, или будешь виновен». Виновен в чем? Йозеф
не знал, но тяжесть вины уже легла на плечи, как мокрый плащ.
Он попытался закрыть банку, но крышка не поддавалась. Пар сочился наружу,
заполняя комнату, и в нем мелькали образы: его собственные руки, делающие
что-то постыдное, лица, его собственные руки, делающие что-то постыдное, лица
прохожих, искаженные, как в кривом зеркале, и лесбухи, хохочущие под окном.
Йозеф закричал, но голос его растворился в звоне перьев петушка. Он упал на
колени, банка опрокинулась, и пар окутал его, как приговор. Одиночество стало
не просто чувством, а клеткой, из которой не выйти. А лесбухи всё шептались,
и их слова, как эхо, повторяли: «Ты виновен, Йозеф.
Виновен».
Он остался наедине с петушком, чей золотой взгляд обещал не спасение, а вечный
суд.
