В деревне Безымянный Тупик, где небо гнило, как раздавленная печень, а время тухло, как лужа в заброшенном склепе, жила психологиня Еля Лоховская. Жирная, как воплощённый кошмар, с лицом, смятым, будто черновик проклятья, она носила рваное бальное платье, что выло при каждом шаге, как хор забытых душ, и замызганную футболку с надписью «Я это Оно», заляпанную пятнами, похожими на кровавые вопли. На шее болталась табличка из гнилого ящика: «Большой хй — залог ментального здоровья». На поясе качался её «инструмент истины» — трёхглавый страпон-булава, утыканный шипами, с чугунными головами, чьи выгравированные глаза хихикали, как демоны над могилой. Еля сосала самокур, чёрный, как смола преисподней, не вынимая его изо рта. Её жопа, мясистая и хриплая, изрыгала тирады, вагина, сиплая и капризная, спорила с жопой о «правильном размере хя», а голова, пыхтя дымом, шипела: «Заткнитесь, идиотки», но споры эти были вечны, как тьма Тупика.

Еля не лечила — она потрошила души ржавым скальпелем, оставляя людей корчиться в ужасе перед собственной пустотой. Жители звали её, когда тьма становилась осязаемой, как могильная сырость, не потому, что верили, а потому, что её гротескная туша была единственным, что отличало их от небытия.

В один вечер, когда небо кровоточило гнойным багрянцем, а воздух пах ржавчиной и отчаянием, к Еле на сеанс семейной психотерапии явились Шизофрения, Белая Горячка и Чапаев. Шизофрения вломилась первой — женщина с тысячей лиц, каждое из которых кривлялось, шептало и орало, её тело было соткано из обрывок снов, а волосы извивались, как змеи, бормоча несвязные пророчества. Её голоса — от визга до рыка — спорили, хохотали и рыдали, перебивая друг друга. Белая Горячка вползла следом — дрожащий скелет, обтянутый кожей, как мокрая газета, с глазами, горящими, как спирт, и руками, что дёргались, ловя невидимых крыс. Она хихикала, кашляла и бормотала о чёрных тенях, что пили её кровь. Чапаев, в рваном френче, пропахшем порохом и самогоном, вошёл последним. Его усы шевелились, как живые, а сабля на поясе звенела, будто пела о резне. Он молчал, но его тень шептала о реках, полных крови, и о коне, что давно утонул.

Еля сидела на продавленном стуле, колыхаясь, как гора гниющей плоти, и пыхтела самокуром. Её жопа рявкнула: «Чего припёрлись, уроды?» Вагина сипло добавила: «И где ваш хй, чтоб всё исправить?» Голова Ели буркнула: «Тише, дуры, дайте послушать». Шизофрения завизжала тысячей голосов: «Мы — семья! Но кто мы? Где мы? Я — все, или я — никто?» Её лица треснули, как зеркала, отражая Елину жопу, вагину и самокур в безумном калейдоскопе. Белая Горячка, дёргаясь, прохрипела: «Они лезут из стен! Крысы, черви, хи — все хотят меня сожрать!» Чапаев, глядя в пустоту, пробормотал: «Река… она течёт, но я не плыву. Где мой конь?»

Еля сосала самокур, и дым её, липкий, как смола, вплетал их слова в узлы, как верёвки для виселицы. Её жопа прогундосила: «Вы — мусор, как этот Тупик. Шизофрения, твои лица — просто трещины в башке. Горячка, твои крысы — твой же страх. Чапаев, ты утонул, но не заметил». Вагина вмешалась: «Но хй-то у вас есть? Побольше, для масштаба, или поменьше, для точности?» Жопа рявкнула: «Побольше, чтоб заткнуть их всех!» Голова Ели шипела: «Заткнитесь, идиотки, тут не базар!» Шизофрения захохотала, её лица лопались, как мыльные пузыри, и каждое вопило: «Размер? Размер — это ложь! Мы — хаос, мы — всё и ничего!» Белая Горячка, ловя невидимых крыс, завизжала: «Хй? Он в стене, он грызёт меня!» Чапаев, глядя в потолок, пробормотал: «Мой конь был х*ем… или я был конём?»

Еля встала, её туша затмила свет чадящей лампы. Она сорвала с пояса трёхглавую страпон-булаву, чьи чугунные глаза скалились, как демоны. «Семья? — прохрипела её жопа. — Вы — язвы на теле мира». Вагина добавила: «И без х*я, чтоб всё исправить». Голова Ели рявкнула: «Заткнитесь, обе, или я вас зашью!» Она швырнула булаву в пол, и изба содрогнулась, как от удара судьбы. Половицы треснули, и из щелей пополз дым, пахнущий гнилью и самогоном. Шизофрения завизжала, её лица осыпались, как песок, и голоса слились в хор: «Мы — никто! Мы — все!» Белая Горячка упала, корчась, и завыла: «Крысы! Они в моей голове!» Чапаев встал, его усы задрожали, и он шагнул к двери, бормоча: «Река зовёт… но я не плыву». Его тень осталась, шепча о крови и коне.

Еля осталась одна. Её жопа и вагина продолжали спорить о «правильном размере хя», жопа орала: «Побольше, для мощи!» Вагина ныла: «Поскромнее, но точнее!» Голова пыхтела самокуром: «Идиотки, всё зря». Деревня не изменилась: колодцы плевались грязью, хлеб гнил, люди шептались, боясь взглянуть в глаза друг другу. Еля не спасла ни Шизофрению, ни Горячку, ни Чапаева — она не умела спасать. Она бродила по Тупику, волоча булаву, чьи чугунные глаза подмигивали, как демоны, и сосала самокур, чей дым рисовал вопросы без ответов. Её жопа и вагина орали, споря о хе, а голова шипела: «Нет никакого х*я, только мы и эта тьма». Колхозники звали Елю снова, не потому, что верили, а потому, что её спорящие жопа с вагиной, её хрипящий самокур и гротескная туша были единственным, что отличало их от пустоты. И каждый раз, уходя, Еля оставляла дым — чёрный, липкий, как чернила, которыми судьба писала их вечный, бессмысленный приговор.