Керрюхрюшка всё ещё сидит в кресле, судорожно сжимая фантомный мармелад. Он хрустит у неё в руках, хотя быть не должен. Это — симптом.

Еля Лоховская тем временем что-то чертит на голографической салфетке: графики, схематозы, отрывки женского монастырского рэпа. Она не смотрит на пациентку. Она чувствует.

— Вы всё ещё здесь, — говорит она, как будто это обвинение.
— А вы всё ещё не дедушка Петрич*, герой 14й добровольной пехотной дивизии, — парирует Керрюхрюшка, и слёзы духовной стыдобы начинают капать на латексный подлокотник.

На стене появляется проекция диагноза:
«Рефлексивная ректальность третьего уровня. Острый эпизод саморефлексии через вагинальное эхо.»

— Скажите честно, — Еля сбрасывает с себя халат из псевдопсихологической риторики. — Вы пришли сюда за исцелением или чтобы наконец доказать, что весь мир — зеркало, в которое вам неприятно смотреть?

Керрюхрюшка молчит. Её ладони покрываются липкой эмпатией.

— Ваша проблема, — продолжает Еля, — в том, что вы хотите утешения, но заслуживаете разоблачения. Вас тошнит от себя не потому, что вы плохая, а потому что вы — слишком честная в эпоху имитации чувства.

— Я просто хотела, чтобы меня обняли без концепции, — слабо выдыхает Керрюхрюшка.

— Концепция — это всё, что у нас осталось, — говорит Еля, глядя прямо в фантомный мармелад. — Но мы можем хотя бы научиться не жевать её слишком громко.

* 14я добровольческая пехотная…