В городе К., где улицы воняли плесенью, а фонари подмигивали, бродила Еля Лоховская — то ли тридцать три, то ли вечность. Психолог и Госпожа, она носила шляпку-переросток и пакет с шевелящимся “Птичьим молоком” с ярмарки просрочки. Парк был её ареной: лавочки, покрытые листьями-грехами, и бездомные, сливающиеся с тенями. Еля раздавала конфеты, бормоча о карме, но воздух дрожал от зловония — запаха протухшей кильки, как от пудового ведра, купленного ею на той же ярмарке.

Из кустов выполз бомж, древний, с бородой, полной окурков. “Покорми бомжа! — прохрипел он. — Поласкай ртом мой хобот слоненка!” Он вывалил “хобот” — титанический, пульсирующий, как сердце демона, из категории “королей” по шкале Ели. Но запах! Протухшая килька, будто слоненок искупался в том ведре. Еля отшатнулась, шляпка улетела в кусты, где её сожрали призрачные крысы.

“Нет! — отрезала она. — Это пахнет, как моя карма после лекции о «Духовной Гигиене»!” Бомж оскалился: “Ты обязана! Из сострадания и гуманизма!” В голове Ели взорвался фейерверк абсурда. “Равноценный обмен, — промурлыкала она. — Полижи моего ежа!” Бомж согласился, но когда Еля расстегнула плащ, явился её “ёж” — а целый дикобраз.. “Это не ёж! — заорал бомж. — Это дикобраз! Я не подписывался!” Его хобот сжался, он исчез в кустах, оставив шлейф кильки.

Парк ожил: деревья шептали проклятия, фонари хохотали. Еля застегнулась: “В следующий раз принесу ежа поменьше. Или кильку.” Город К. подмигнул, зная, что её дикобраз непобедим никакими эпиляторами.