@музыка The Smoking Trees «Home in the Morning»
Beach House song «Gila»
Lana Del Rey — «Violets for Roses»

Он принадлежал к «золотой молодежи» города на Неве. Мы были почти ровесниками, однако мне часто казалось, что он старше меня лет на 10-15. Что-то в нем было такое, заставлявшее людей и даже животных подчиняться ему.

В тот день, когда мы слиняли с уроков, я впервые оказался у него дома, в роскошной квартире на ХХХХ, в которой он жил, внимание, один! Из моих знакомых периодически жил один только мой приятель Сережа Бобёр, потому что его мать то и дело забирали в сумасшедший дом. В эти дни Бобёр столовался по знакомым и родственникам, водил домой компании, в общем, крутился, как мог.

Жизнь же моего нового…друга никак не походила на то, с чем я был знаком ранее. Квартира его поразила меня своим шиком. Денег личных у него водилось также немеряно. Надо заметить, что он стал меня в некотором роде в дальнейшем содержать, и я не знал, как к этому относиться. С одной стороны, я приоделся в дорогие, как грех, тряпки, и стал таскаться иногда по клубам, в которые тогда еще был вариант пройти лицам моего возраста, купил какой-то навороченный по меркам того времени телефон. С другой стороны, поймите меня правильно, я даже о смене ор??????ции никогда не думал, и вдруг оказался в роли содержанки, словно герой какого-то декадентского романа, где любовь граничит с пыткой.

Я пошёл за ним тогда, как зачарованный, в метро его пальцы, холодные и цепкие, сжали мои так, что я невольно застонал, но стон мой утонул в реве надвигающегося поезда — будто сам ад раскрыл пасть, чтобы заглушить мой крик.

В квартиру он меня втолкнул так, что я свалился. Я попытался встать, но его голос, резкий, как удар хлыста, прорезал воздух:
— На коленях оставайся.

Он сел на банкетку и сунул мне в лицо ноги в забрызганных грязью белых зимних кроссовках.

— Что застыл? Снимай. – С этими словами он легонько пнул меня носком кроссовка в лицо, оставив на коже метку, горячую, как поцелуй демона.

Я дрожащими пальцами ослабил ремешки, плотно стягивавшие его лодыжки. А потом зачем-то принялся расшнуровывать ему обувь.

— Ты совсем что ли тупой? Так снимай, это ж тебе не ботинки.

Я снял. Под кроссовками оказались белые носки, еще теплые от его тела, пропитанные запахом соли и кожи. Он снял один и грубо вытер мне им рот, будто стирая следы моего унижения. Потом кинул его куда-то в угол, за ним полетел второй.

— Вставай, разувайся, проходи, – бросил он и растворился в полумраке своих чертогов,
оставив меня одного с трепещущим сердцем.

Я разулся и несмело пошел в ту же сторону, куда и он. Проходная комната с огромным плоским телевизором на стене и чудесным апельсиновым деревцем без апельсинов, украшенным новогодней гирляндой. Коридор, в котором висела картина, изображавшая нечто непостижимое — то ли оргию, то ли апокалипсис. Две двери.

Я осмелился подать голос. «Эй…а ты где?» – спросил я пустоту осипшим от неловкости голосом.
Как к нему обратиться, я тогда еще не знал. Ведь он не представился, несмотря на то, что уже успел разбить мою голову.

— В п..зде! – донесся его кинжально резкий голос из-за двери слева. – Сюда заходи.

Я открыл дверь и оказался в небольшой комнате с темными обоями, примерно повторявшими по оттенку его рубашку цвета гнилой вишни. Пол бы застелен мягчайшим черным ковром. Впоследствии за годы нашего с ним знакомства чернота этого ковра впитала немало моей пропитанной химикатами крови, темной и густой, как вино запретного обряда.

Он сидел, вальяжно развалившись в кресле, и курил. Я заметил, что он был левшой.

Комната освещалась бледным светом маленького ночника в виде устрицы, прибитого к стене над большим зеркалом. В зеркале я увидел себя, фигура моя показалась мне какой-то жалкой и съежившейся.

Он холодно посмотрел на меня и жестом указал себе в ноги. Я недоуменно посмотрел на него.
«В ноги мне сядь, придурок», – сказал он и стряхнул пепел в черную каменную пепельницу – маленький алтарь распада.

Я подошел ближе, чувствуя, как мир вокруг снова начинает слегка плыть, как было со мной и всю дорогу сюда – сказывались последствия встречи головы со школьной стенкой.

Под ноги я ему скорее свалился, чем сел, но это не помешало ему намотать мои волосы на руку и прижечь мне шею сигаретой. Боль пронзила меня, как электрический разряд, смешавшись с чем-то невыразимо сладким. Это было самое сильное эротическое переживание в моей жизни – я задышал тяжело, как зверь в капкане, а он принялся говорить. И сказал он примерно следующее:

— Я тебя приметил уже давно. И я прекрасно знаю, кто ты такой. Знаешь, я решил с этим что-то сделать. С твоей, так сказать, идентичностью. Думаю, она отлично впишется в мои ежедневные планы, ты же не против? – с этим словами он натянул мои волосы сильнее. – Я хочу, чтобы ты принадлежал мне. И ты будешь принадлежать. Ты уяснил это себе? Отвечай!

– Я вообще короче не понимаю, что происходит, – пробормотал я и тут же получил коленом в скулу.
— Я тебе вопрос задал, мразь ты конченая. Отвечай мне.
— Да уяснил я, уяснил!

Он отпустил мои волосы и развернул меня лицом к себе.
— Уже лучше. Я с тобой буду делать всё, что посчитаю мне интересным. И возражения не принимаются. Не бойся, – усмехнулся он, глядя на то, как лицо мое тронулось гримасой легкого ужаса.

– Я тебя только ??? буду и ??????, ничего страшного, тебе ведь это нравится, правда? – с этим словами он больно оттянул мне нижнюю губу, так, что я поморщился.

????? у меня в тот вечер был впервые в жизни, я выдумал было орать, как резаный, он разозлился, заклеил мне рот скотчем, открыл окно и перегнул через подоконник, выставив меня в холодную сырую ночь, пропитанную гнилью петербургского февраля, где голые ветки придомовых деревьев тянули к моему лицу свои страшные корявые пальцы.

Кое-что неприличное, но неизбежное при таком обращении, произошло тогда. Я был готов сгореть со стыда, но он только смеялся. Брезгливостью он вообще не отличался, как я позднее понял.

Когда он втащил меня обратно, я был унижен, раздавлен, но… странным образом жив. Он смеялся, а его смех звучал, как звон разбитого стекла.

Той ночью я впервые не пришел ночевать домой в учебное время. Я хотел позвонить родителям, но он не позволил. Спал я на том самом черном ковре, возле его кровати, прикрытый извлеченным из шкафа пледом. В одну с ним постель он мне не разрешил ложиться, да я и не хотел, я его слишком боялся.

Так началась наша история — долгая, извращенная, пропитанная болью и чем-то, что лишь отдаленно напоминало любовь.
Она оставила на мне шрамы — и на теле, и на душе.
Некоторые из них не зажили и до сих пор.