@музыка RATPAJAMA — Au Revoir, My Love

У нас оказались одинаковые имена.

Это ему не понравилось — и так, в одночасье, с его лёгкой руки я стал Мариком, потеряв с этим переименованием последние клочки своей прежней личности, словно старую кожу.

Когда он возвёл меня на престол своего доверия (а именно так он назвал насилие надо мною тем вечером), я стал его тенью, безвольным отражением, призраком, привязанным к его шагам. У нас во дворе подобное называли менее романтично, но я старался об этом не думать.

Повторюсь: я ПОНЯТИЯ НЕ ИМЕЛ, почему позволяю ему так с собой обращаться. Это был какой-то морок, дурман, гипнотическая петля, затянутая вокруг моей воли. Чёртова магия, против которой я был бессилен.

В школе мы пересекались редко, но если мои занятия заканчивались раньше, я должен был ждать, слоняясь по гулким, вымершим коридорам, где эхо шагов звучало, как удары метронома, отсчитывающего моё рабство.

Или сидеть за школой на той проклятой лавке, на которой он однажды ночью вынудил меня совершить действия, мало связанные с учебным процессом.

Если же его занятия заканчивались раньше, я бросал свои, как ненужный хлам, чтобы проехаться с ним в жерле метро до его квартиры и выполнить пару типовых процедур, состоявших в том, о чем приличные люди вслух не говорят, особенно в наше лихое время.

Он придумал своего рода этикет: я должен был открывать ему дверь, снимать с него обувь, подавать чаи, кофеи и еду из одного ресторана "домашней кухни". В каких домах подают такую еду, для меня до сих пор остается загадкой. Наверное, в тех, где заказали еду из этого ресторана…

Ходить рядом с ним я должен был всегда слегка опустив голову.
Телефон мой он свободно брал и проверял, когда ему вздумается.
Ночевать у себя он оставлял меня очень часто, и тогда, помимо стандартных издевательств, я должен был претерпевать еще и сон на полу, примотанным за обе руки к ножке кровати, как пленник к позорному столбу.

Все выходные я проводил у него, сполна познавая на себе все его извращенные наклонности.

Тело мое покрыл узор сигаретных ожогов, синяков и ссадин.
Лицо мое он разукрашивал редко. Но метко. Помню, один раз, мы возвращались с улицы, из объятий черной стылой и сладкой петербургской весны. Мы увлеклись разговором, и я, забывшись, не снял с него обувь, когда мы зашли домой. Вместо этого я, ничтоже сумняшеся, принялся стягивать свои тяжелые черные ботинки военного образца — эти кандалы, в которых я шагал по его жизни.

Он немного постоял, а потом, не сказав ни единого слова, поднял меня за шиворот и припечатал головой о стену. В глазах у меня поплыло, но сознания я не утратил. Развернув меня лицом к себе, он слегка отступил, а потом молниеносно пробил мне двойку в лицо. Я молча сполз спиной по стене на пол и жалобно посмотрел на него.

— Ну? – его голос был насмешливым и слегка раздраженным.
— Прости, пожалуйста, – печально сказал я, чувствуя, как наливаются синяки под моими глазами.
— Бог простит! – ответил он и поставил мне на плечо свой высокий ботинок с грязной подошвой.

Продолжая смотреть на него, я привычными движениями ослабил шнурки.
Он сел на банкетку и подал мне другую ногу, словно король, подающий руку для поцелуя.

— Больше никогда так не делай, – добавил он и, намотав на палец тонкую прядь моих волос, больно потянул за неё.

Замучил он меня за оставшийся учебный год страшно, успеваемость моя также весьма пострадала. Он был в выпускном классе, и я сквозь марево своей любви обреченно гадал, что же он сделает после окончания школы – прикажет мне бросить учебу и жить с ним в его доме в качестве прислуги и экспериментального материала или выдумает еще что-нибудь похуже.

Я смутно надеялся, что он уедет учиться заграницу. А когда он сообщил, что собирается поступать в ХХХХ государственный университет, я, с трудом поднимаясь с пола и поздравив его с этим решением, понял, что мне конец.

Если бы я тогда знал, что всё, что ранее между нами было, это еще так, цветочки…

В конце весны он неожиданно стал относиться ко мне мягче и реже призывал меня к себе. Я вздохнул с облегчением, стал посещать свою прежнюю компанию, немного наконец подзажил во всех местах...

В начале июля, когда наконец отцвела поздняя сирень, и стали лить проливные дожди, перемежавшиеся редкой, но удушливой и напитанной влагой жарой, была какая-то невероятная вечеринка в честь его 18-летия, с фейерверками и живой музыкой.

Я видел только фотографии, но, надо заметить, я обрадовался, что меня не пригласили — я не знал бы, куда деть себя среди всех этих людей.

Через неделю после того ошеломительного празднества он велел мне явиться. Мы пили сухой мартини, закусывая каким-то мокрым сыром из стеклянной баночки — будто последние аристократы на краю пропасти. Я пил, сидя у его ног и рассеянно глядя в телевизор.

— Скучал? – поинтересовался он, ставя мне на плечо ногу.

Отвыкший и от его компании, и от правил общения с ним, я ответил:
— Да п…ц. Безумно. Особенно по тому, как ты меня головой об стенку прикладываешь. Как известно, стенка содержит минеральный комплекс и помогает укрепить ваши зубы…

Рекламный текст, повторенный мной слово в слово, неожиданно развеселил его.
«Неужели родители наконец-то догадались посадить его на таблетки?!» – мелькнула в моей голове ослепительная догадка.
Окрыленный фантастической безнаказанностью и уже захмелевший, я продолжал:

— А вообще, я не могу уже с тобой больше. Я от тебя свалю куда-нибудь, где ты меня не найдешь, это окей?

Сказавши, я замер. Но никакой реакции не последовало. Он убрал ногу с моего плеча, развернул к себе, я посмотрел в его лицо – на нём не было ни тени.

Джинсы его медленно, пуговица за пуговицей, распахнулись, и я склонился над работой, в которой совершенствовался ещё с февраля.

Мы переночевали в привычной манере: он на кровати, я на полу, привязанный к кроватной ножке. Утром он бросил мне пачку денег на стол и сказал, что на сегодня я могу быть свободен.

С деньгами, конечно, быть свободным было намного приятнее, чем без них. Я, уже привыкший, что мне платят, ловко подцепил со стола пачку, попрощался и ушёл. Слова, сказанные ему вчера, бесследно выветрились из моей головы.

Вечером того дня я решил сходить в клуб. После первого же коктейля мне стало нехорошо — будто в жилы влили свинец.
Я вышел на улицу: огни города плясали перед глазами, сознание застилал липкий, отвратительный туман.
Что-то было не так…
Я прислонился к стене, чувствуя, как в спину мне бьют клубные басы — глухие, словно удары сердца подземного чудовища.
Последнее, что я запомнил в тот вечер было бледное некрасивое лицо незнакомого человека, приближавшегося ко мне с легкой полуухмылкой, да сверкавшая в свете фонаря надпись баллончиком на стене здания напротив: «THIS IS THE FIRST DAY OF THE REST OF YOUR LIFE».

далее происходят события, описанные в в главе "Тёмные воды Невы-005".