Красиво написано, но... Это история о двух нариках, которые подвергали опасности других участников дорожного движения. Хорошо, если пострадали только сами, а если бы потянули еще кого? Моральное уродство кататься обдолбанными или пьяными. Тут большие срока нужны за сам факт подобной "романтики"

Нелли Верховская да, это так. а кто сказал, что это история про хороших людей?

А кому нужны истории про хороших людей?

я нашел отличную обложку для этого произведения! https://ibb.co/Xr8vtL14

Мне нравятся такие книги — насилие, жестокость, смерть, наркотики...

Мы дети со станции Зоо, например

Кавайка
Надо же, в 2021 году вышел сериал про Кристину. Надо глянуть. Я смотрела тот первый фильм 1981 года, как они бегали по метро и им пел Дэвид Боуи. Тяжелый фильм, скорее всего, правдивый. Песня мне очень понравилась.

Нелли Верховская да, точно я, я смотрела и фильм несколько раз, а сериала не видела

Я всегда думал, что он хочет уб?ть меня. Но он, кажется….хотел уб?ть ещё и себя.

Почему то эта мысль мне тоже приходит в голову по отношению к одному человеку.
Вы поняли почему он так думал? Может быть он страдает в этой жизни?

Торн-2
Мне

А история так себе, правда.
Не люблю наркоманов.

Тишина, мне кажется герои историй зависят от настроения автора.

В январе того года с нами случилось то, чего, по здравому рассуждению, следовало бы ожидать задолго до того. Он и прежде нередко брался за вожжи в состоянии крайнего помрачения — душевного и телесного, — и лишь по какому-то недоразумению или провидению мы избегали беды. Я же не мог сменить его — не только потому, что был сам в том же одурении, но и по причине банальной: ни прав, ни навыка управления тройкой у меня попросту не было.

Мы мчались сквозь петербургскую ночь — снежную, тяжёлую, с приглушённым светом газовых фонарей, что стояли, точно усталые часовые, вдоль улиц. Лошадиные копыта звенели по обледенелой мостовой, фонари отражались в лаке саней, будто в чёрном зеркале. А между теней домов, изредка, робко и тускло, светились вывески — вывески питейных, аптек, лавок, слабым жёлтым светом изнутри, едва пробивавшимся сквозь матовое стекло.

Мы летели сквозь эту тьму, как два духа, изгнанных из мира — одурманенные, точно выточенные из стекла, полные мрачного упоения и какой-то странной готовности ко встрече с тем, что выше и страшнее нас.

Музыки, конечно, не было — но в наших головах звучал её злой и прекрасный призрак. Мы были возбуждены до предела, как струны на грани разрыва, и каждый толчок полозьев отдавался в груди, будто звук барабана.

На повороте у Литейного моста — где набережная делает крутой излом — он не совладал с тройкой. Коней занесло, они заржали в испуге, сани пошли юзом, и в следующее мгновение нас опрокинуло.

Сани перевернулись, полозья вспороли лёд, кузов скрипел, дрожал, летел — мы катились, будто пустая жестяная банка по мостовой. Всплеск — стекло разлетелось на искры, железо взвыло, и я, привязанный кожаным ремнём, болтался внутри, как кукла, брошенная ребёнком в ярости. А потом — тьма.

Очнулся я от запаха.

То был тяжёлый, горький дух — пары скипидара, масла, лака и ещё чего-то, отчего мутило. Он въелся в ноздри, перемешавшись с вкусом крови на губах. Моя правая рука — сломанная, наверное, — повисла, как пустой рукав, но боли я не чувствовал. Лишь странное, влажное спокойствие и медленная, как во сне, ясность.

Где-то позади шипели остатки разбитого экипажа, клубился дым — тёмный, зловонный, будто из потревоженного чрева. И в его клубах, как в театральном тумане, появился он.

Он держал в руках наш «тревожный чемоданчик» — плотную аптечную коробку, в которой мы возили наши зелья: опий, морфий, хлорал и прочее, что служило нам вместо жизни. Он стоял надо мной, освещённый мигающим фонарём разбитой повозки — одна половина его лица была залита кровью, и она стекала по щеке медленно, как красное вино по стенке бокала.

— Мы живы! — закричал он, оскалившись в страшной, полной восторга улыбке. — Слышишь? Мы живы, чёрт возьми!

Голос его сорвался, захрипел, и он сплюнул кровью прямо на лёд. Потом наклонился, схватил меня за воротник и потащил прочь от саней.

Мы рухнули на обочину, в сугроб, и он, запрокинув голову, завыл в небо, словно волк, а затем рассмеялся — надрывно, горько, каким-то чужим голосом. Я смотрел на него сквозь мутную пелену, и вдруг меня сжала страшная догадка.

Я всегда думал, что он хочет убить меня.

Но теперь… мне показалось — он хотел убить и себя.

С той поры он более не держался за вожжи. Вскоре мы нашли иное средство для успокоения — тише, крепче, глубже.

Садюга нейросетка отжигает)

Садюга

а вот если так:
В тот январский холод, когда даже мраморные боги на форуме сжимались от стужи, с нами случилось то, что давно предначертали пьяные мойры. Он и прежде правил колесницей в состоянии вакхического безумия - то ли от фалернского вина, то ли от опиумных испарений александрийских трав. Но по какому-то насмешливому благоволению Фортуны, мы до сих пор не разбились вдребезги на Аппиевой дороге.

Я же не мог взять вожжи - не только потому, что сам пребывал в таком же божественном ослеплении, но и по простой причине: никогда не обучался искусству управления квадригой.

Мы мчались сквозь ночной Рим - по Соляной дороге, где факелы дымили в ледяном воздухе, как души неупокоенных мертвецов. Бронзовые колеса звенели по базальтовым плитам, отбрасывая искры, а пурпурные занавеси нашей колесницы развевались, как крылья фурий. В просветах между колоннад мелькали масляные светильники таверн - жалкие, дрожащие огоньки, словно последние искры жизни в этом окаменевшем городе.

Мы неслись сквозь эту имперскую тьму, как два лара, изгнанных из пантеона - опьяненные до прозрачности, словно вырезанные из каррарского мрамора, полные мрачного экстаза и странного предвкушения встречи с тем, что ждет нас за последним поворотом.

Музыки не было - но в наших воспаленных головах звучали кимвалы и тимпаны вакханалии. Мы были напряжены, как тетивы парфянских луков, и каждый удар колес о стыки плит отдавался в костях, как удар гладиуса о щит.

На повороте у Мульвиева моста - где Тибр делает свой коварный изгиб - он потерял контроль над конями. Четверка вздыбилась, колесница пошла в занос, и в следующий миг мы кувыркались вниз по склону.

Бронза скрежетала о камень, дерево трещало, пурпурные ткани рвались в клочья - мы переворачивались снова и снова, как игральная кость в руках пьяного бога. Я, пристегнутый кожаными ремнями, болтался внутри, как жертвенный козел на веревке. Потом - тьма.

Очнулся я от запаха.

Тяжелого, маслянистого - оливкового масла, смешанного с кровью, ладаном и чем-то еще, отчего сводило челюсти. Он пропитал мои одежды, смешался с медным привкусом во рту. Моя правая рука - сломанная, должно быть - висела, как пугало на перекрестке, но боли я не чувствовал. Только странную, мраморную ясность.

Где-то позади дымились обломки нашей колесницы, и в этом дыму, как призрак из подземного царства, появился он.

В руках он сжимал наш "ларец Эскулапа" - кипарисовый ящичек, где мы хранили наши снадобья: опиумные зерна, мандрагору, белену и прочие дары Цирцеи. Он стоял надо мной, освещенный дрожащим пламенем уцелевшего факела - половина его лица была залита кровью, стекавшей по щеке медленно, как смола по стволу сосны.

Мы живы! - прохрипел он, оскалив зубы в гримасе, что была страшнее любой маски сатира. - Слышишь, раб? Живы, клянусь Плутоном!

Его голос сорвался, превратившись в хрип, и он плюнул кровавой слюной на мостовую. Потом наклонился, впился пальцами в мою тунику и потащил прочь от обломков.

Мы рухнули на обочину, среди осколков амфор, и он, запрокинув голову, издал вой - нечеловеческий, как крик сирены, а затем захохотал - безумно, истерично, словно фавн, увидевший свои козлиные ноги. Я смотрел на него сквозь кровавую пелену, и меня осенила страшная догадка.

Я всегда думал, что он хочет принести меня в жертву своим богам.

Но теперь... мне показалось - он хотел принести в жертву нас обоих.

С той ночи он больше не брал в руки вожжей. Вскоре мы нашли иное средство путешествий - тихое, верное, ведущее прямиком в царство Орка.

а вот тут наши герои идут уже пешком, по викторианскому Лондону:

В тот январский вечер, когда даже газовые рожки на Пикадилли коптили, словно последние свечи в доме скорбящих, с нами случилось то, что давно предрекал каждый закоулок этого проклятого города. Он и прежде водил меня по самым гнилым местам Мегполиса — через кварталы, где тени были гуще лондонского смога, а воздух пах медью и грехом. Но по какому-то дьявольскому капризу судьбы мы до сих пор не лежали на анатомическом столе доктора Кнаппа.

Я же не мог повести нас иначе — не только потому, что мои зрачки были шире пенни-устриц, но и по простейшей причине: в этом лабиринте из сажи и порока я был всего лишь тенью за его спиной.

Мы шагали сквозь желтый туман — по Ковент-Гардену, где керосиновые фонари мерцали, как глаза подглядывающих демонов. Наши каблуки стучали по булыжникам, отбивая марш самоубийц, а черные сюртуки развевались, как крылья воронов над свежей могилой. В просветах между трущобами мигали красные фонари борделей — жалкие, похотливые огоньки, словно последние угольки в аду невоздержанности.

Мы брели сквозь этот угольный мрак, как два призрака с кладбища Хайгейт — настолько пропитанные лауданумом, что казались вырезанными из опиумного дыма, полные гнилостного восторга и странного предвкушения того, что ждет за последним поворотом у Темзы.

Оркестра не было — но в наших воспаленных головах звучали скрипки истерии и виолончели безумия. Мы дрожали, как струны на скрипке Паганини, и каждый наш шаг отдавался в костях, будто удар трости по мостовой.

На повороте у Черчилль-дока — где вода делает свой смертельный изгиб — он потерял равновесие. Мы рухнули в грязь переулка, покатились по отбросам, сбили бочку с джином. В следующее мгновение мы уже скользили по обледенелому спуску к воде — как два мешка с костями, брошенные в Темзу.

Я очнулся от запаха.

Густого, как деготь — смеси речной тины, гниющей рыбы и чего-то еще, отчего сводило желудок. Он пропитал мой шерстяной костюм, смешался с железным привкусом во рту. Моя правая рука — вывихнутая, должно быть — висела, как пустая перчатка денди, но боли я не чувствовал. Только странную, свинцовую ясность.

Где-то рядом хлюпала вода, и в этом зеленоватом тумане, как выходец из склепа, появился он.

В руках он сжимал наш "аптечный саквояж" — кожаную сумку, где мы хранили наши снадобья: лауданум, хлороформ, эфир и прочие дары фармацевтического Ваала. Он стоял надо мной, освещенный дрожащим светом уцелевшего фонаря — половина его лица была залита кровью, стекавшей по бакенбардам медленно, как патока по стенке кружки.

— Мы живы! — прошипел он, обнажив зубы в гримасе, что была страшнее любой маски в театре Лицеум. — Слышишь, создание? Живы, клянусь черепом Бентама!

Его голос сорвался в хрип, и он плюнул кровавой слюной на мостовую. Потом наклонился, впился пальцами в мой галстук и потащил прочь от воды.

Мы рухнули под арку, среди объедков и крысиных костей, и он, запрокинув голову, издал звук — нечеловеческий, как вой парового гудка, а затем захохотал — истерично, ненормально, словно клоун в кошмаре. Я смотрел на него сквозь кровавую пелену, и меня осенила страшная догадка.

Я всегда думал, что он ведет меня к гибели.

Но теперь... мне показалось — он вел нас обоих.

С той ночи он больше не выбирал маршрут наугад. Вскоре мы нашли иной способ путешествий — надежный, прямой, на дно бутылки с лауданумом.

Класс!