Немилостивый мой владелец принёс домой ультрафиолетовую лампу.
— А ты знаешь, что будет, если посветить этим на сперму? — спросил он, проводя лампой по мятому покрывалу на кровати.
Я молчал.
Он выключил свет и нажал тумблер на лампе. Комната вспыхнула синевой. И тогда я увидел — всё наше ложе светилось, светилось предательски откровенно, бесстыдно очевидно. Каждый грех, впитавшийся в ткань за время нашего совместного существования, теперь звёздно мерцал.

Он засмеялся.
— Фантастика, Марик. Натурально, целая галактика, не находишь?
Я поднял руку, и ультрафиолет выхватил из темноты бледные, почти прозрачные пальцы, будто уже принадлежавшие миру, идеже несть ни печали, ни воздыхания.

— Так, так. А что, к примеру, будет, если посветить этим на тебя?
Он смочил слюной пальцы, щедро смазывая ею мои шрамы. А после поднёс лампу к моей груди. Я опустил глаза, обозревая своё тело.
Кожа моя засветилась.
Однако же, не вся. Засияли только шрамы.
Фреска «Я ТВОЙ», выжженная когда-то раскалённым гвоздём — не просто шрам, а клеймо, обет, договор, заключённый между нами в тот день, когда боль стала языком, а кровь — чернилами. Каждая буква, кривая и неровная, теперь пульсировала под ультрафиолетом, излучая тусклый, но упорный свет — свет памяти, свет признания.