* * * «Венера в мехах» Л. Захер-Мазох. * * *

Художник пишет медленно. Но тем быстрее растет его страсть. Боюсь, он кончит тем, что лишит себя жизни. Она играет им, задает ему загадки, а он не может их разрешить и чувствует, что кровь его сочится… а она всем этим забавляется.

Во время сеанса она лакомится конфетами, скатывает из бумажек шарики и бросает в него.

– Мне приятно, что вы так хорошо настроены, сударыня, – говорит художник, – но ваше лицо совершенно потеряло то выражение, которое мне нужно для картины.

– То выражение, которое вам нужно для картины? – повторяет она, улыбаясь. – Потерпите минутку…

Она выпрямляется во весь рост и наносит мне удар хлыстом. Художник в оцепенении смотрит на нее, лицо его выражает детское изумление, смешанное с ужасом и обожанием.

И с каждым наносимым мне ударом на лице Ванды все больше и больше проступало то жестокое и издевательское выражение, которое приводит меня в жуткий восторг.

– Теперь у меня то лицо, которое нужно для вашей картины?

Художник в смятении опускает глаза перед холодным, стальным блеском ее глаз.

– Выражение то… – пролепетал он, запинаясь, – но я не могу писать теперь…

– Почему? – насмешливо спрашивает Ванда. – Быть может, я могу вам помочь?

– Да! – крикнул он как безумный. – Ударьте и меня!

– О, с удовольствием! – говорит она, пожимая плечами. – Но если я хлестну, то по-настоящему.

– Засеките меня насмерть!

– Так вы позволите мне связать вас? – улыбаясь, спрашивает Ванда.

– Да… – простонал он.

Ванда вышла на минуту и вернулась с веревками в руках.

– Ну-с… вы не раздумали? Решаетесь отдаться всецело на гнев и на милость Венеры в мехах, прекрасной женщины-деспота? – насмешливо произнесла она.

– Вяжите меня… – глухо ответил художник.

Ванда связала ему руки за спиной, продела одну веревку под руки, другую накинула на талию и привязала его так к оконной перекладине, потом откинула плащ, взяла хлыст и подошла к нему.

Для меня эта сцена была полна невыразимого, страшного очарования… Я чувствовал гулкие удары своего сердца, когда она со смехом вытянула руку для первого удара, замахнулась; хлыст со свистом рассек воздух, и юный художник слегка вздрогнул под ударом, и потом, когда она с полураскрытым ртом, – так, что зубы ее сверкали из-за красных губ, – наносила удар за ударом, он смотрел на нее своими трогательными голубыми глазами, словно моля о пощаде… Я не в силах описать это.

* * *
Теперь она позирует одна. Он работает над ее головой.

Меня она поместила в соседней комнате за тяжелой дверной портьерой, откуда меня не было видно, но я видел все.

Что же она делает?..

Боится ли она его? Свела ли она его уже совсем с ума? Или все это задумано как новая пытка для меня?

У меня дрожат колени.

Они беседуют. Он так сильно понизил голос, что я ничего не могу разобрать… она отвечает так же…

Что же это значит? Нет ли между ними какого-то соглашения?

Я страдаю ужасно, невыразимо – мое сердце вот-вот разорвется.

Он становится перед ней на колени, обнимает ее, прижимает голову к ее груди… а она… жестокая… она смеется… я слышу, как она говорит громко:

– Ах, вам опять нужен хлыст!..

– Красавица моя… моя богиня! – восклицает юноша. – Неужели у тебя совсем нет сердца? Неужели ты совсем не умеешь любить? Не знаешь, что значит любить, изнемогать от томления, от страсти… Неужели ты и представить себе не можешь, как я страдаю? Неужели нет в тебе совсем жалости ко мне?

– Нет! – гордо и насмешливо отвечает она. – Есть только хлыст.

Она быстро вытаскивает его из кармана своего плаща и наносит ему рукояткой удар в лицо.

Он выпрямляется и отступает от нее на несколько шагов.

– Теперь вы уже можете писать? – равнодушно спрашивает она. Он ничего не отвечает, молча вновь подходит к мольберту и берется за кисти и палитру.

Она изумительно удачно вышла. Это портрет, положительно несравненный по сходству, в то же время как будто идеальный образ – так знойны, так сверхъестественны, я сказал бы, так дьявольски жгучи краски.

Художник вложил в картину все свои муки, свое обожание и свое проклятие.