для тех кому за.

Мандарины закончились.

Я обошла 3, нет, 4 супермаркета - их нигде не было. Раньше лежали - ну так себе, не роскошными грудами, конечно, но лежали, и тут вдруг исчезли буквально за один день. Я подозревала во всем семьи эмигрантов бывшего Союза.

Предновогоднее (всегда - новогоднее, не рождественское) время, мандарины - символ, раскупили небось еще грузовиками на подходе.

Приближался праздник. Он опрокидывал елку и подставку для зонтов в прихожей. Кот, бессловесно позволивший обернуть себя гирляндой, засовывал морду в пакеты, встречал его радостно - чуя индейку; а я, ногой отодвигающая кота, другой ногой стряхивающая сапог, рукой набирающая номер, второй рукой поднимающая подставку, безуспешно пыталась дозвониться.

Разница 8 часов, пересадка в Лондоне на три часа, связи еще нет - значит, не успел пройти контроль, мандаринов уже нет.

Иногда мне казалось, что все, что я умею, - это ждать. Немного готовить, немного говорить на трех языках, пишу лучше, немного - самую чуточку и иногда - обниматься.

Ждать приходилось по нескольку дней вначале, по десять часов потом, но каждый день, по несколько месяцев спустя годы.

Я писала - все лучше - свет мой!

Свет мой, сегодня я освобожусь рано.

Свет мой, пожалуйста, мне хочется в следующий раз - больно.

Свет мой, любовь моя, виза готова.

И мы уезжали, улетали, прилетали обратно. Мы взрослели и старели вместе, пока однажды, где-то в глубине комнаты, где за кроватью за нашими спинами, точнее за моей, я была тогда сверху, была зеркальная стена и я не разглядела смешную маленькую женщину с, клянусь - увидела! - седеющими волосами.

И все прекратилось.

То есть, улетали -то прежнему. И прилетали тоже. И он работал, и я работала, и кот наш жирел и опрокидывал каждый год елку, просто я собой перестала быть, вот что.

Вся розово-кружевная (детская) и черная кожаная (взрослая) хрень была выброшена или похоронена на дне комода, я выключала свет, задергивала шторы, закрывала глаза - потому что боялась зареветь и сломаться, и все ему рассказать, я всегда и все ему рассказывала, а он только хорошел со временем как вино, не всякое, а такое - благородное, у него этого благородства было через край, и консервативности тоже, и он благородно и консервативно бы приложился к ручке и сказал что-то лукавое, немного старомодное и очень насмешливое, потемневшей запыленной ничем не выдающейся винной бутылке - то есть мне...

Поэтому я молчала, а он задерживался все дольше, и как-то раз я отправила сообщение утром, начинающееся с: привет.

И свет мой пропал тоже.

-—

У меня оставалось примерно два часа до его приезда, таможня, сутолока, вызов такси, пробки, я должна была успеть найти мандарины.

Мороз дал пощечину, забрался под пальто, пошевелил там краем джемпера и утихомирился вроде - я даже не успела сделать несколько обязательных вдох-выдохов чтобы словить свой мазохисткий кайф от холода. Надо было ехать на машине и это было подобно вызову Судьбе и неслабому такому потенциальному удару с ее стороны в случае провала - потому что права только ученические, но делать-то что-то было надо.

Скрипеть паркетом в ожидании было невыносимо, а романтично возлежать в ванне или подбирать наряды для флирта ну совсем никак. Работа сдана в срок, книги кишели фразочками о любви, весь мир по плану сошел с ума по случаю 25го декабря, и все что мне оставалось - это уезжать самой.

- Все странствующие и путешествующие, - возвестила я меланхолично жующему гирлянду коту, пока отыскивала благополучно забытый брелок- которым глубоко за 40, - спрятал он его что ли, - знают что возвращаться плохая примета. Вот ты, котик, знаешь?

-—

Мандарины нашлись в польской лавочке на краю Торонто. Похоже, их сгружали самосвалом, так, чтобы на всякий случай, точно б хватило.

Меня останавливала и отпускала полиция.

Ночь сменялась днем, и земля крутилась вокруг оси, поддерживаемая тремя здоровенными хоботами,

и текли реки, и взрослели мы, и наши дети, становясь точной копией нас, двадцатилетних,

и машину заносило, и метель застилала глаза, и проходил дождь в четверг после свиста нагорного рака,

пока я не обнаружила себя подходящей к дому, осознающая, что коммуникатор - за дверью, а по наручным часам прошло не менее чем в два раза больший срок, чем был отведен.

- И где ты была вместе с машиной?

Я протянула ему мандарин - навстречу свету, вырвавшемуся из-за тяжелой двери. Рукой в мокрой варежке я утыкалась куда-то вперед в теплое.

Мне хотелось только внутрь, туда, за дверь, где я отойду от мороза и пронизывающего холода, где может быть смогу его обнять, может быть, я перестану быть маленькой девочкой в варежках и раскрасневшимся лицом, которой совсем не идут ее за-40 лет, может, я просто забуду, как думала, что боюсь опоздать - к мужу, который совсем-совсем-совсем меня забыл.

И тогда он перенес меня за порог, и начал раздевать застежку за молнией, и пуговицу за пряжкой. Своей.

- Пошли.

В гостиной уже горел камин, и задернуты были гардины, и я настолько привычно для себя оказалась перегнутой через подлокотник кресла его рукой, что даже не успела ни сказать, ни попросить прощения (это разные вещи), ни даже пообещать, что больше никогда-никогда! потому что черта с два, мне этого всегда на самом деле хотелось - до черноты синяков, и темноты полуобморока, и того застывающего воздухом в легких и мурашками на коже момента, когда он утыкается лбом в шею, притискивает к себе, входя, даже не проверив - мокрая ли, потому что мокрая - насквозь.

И все возвращается снова - с такой же ласковостью, от которой у меня встают дыбом даже незаметные волоски на теле, все такое же розовое, развратное, чистое, прекрасное, что-то про папочку, который любит свою малышку, и про то, что он не находил себе места, (и обоже-боже-боже, как же это больно, когда исхлестанную кожу выщипывают и выкручивают), и про то, что я совсем отбилась от рук, и он совсем забыл что ему делать, - со мной, потому что меня он помнит постоянно.

-Ты же чувствуешь, как я тебя люблю?

- Ну да. Сложно не чувствовать. Крепость и сила...эээ...папочкиной любви в твоем возрасте внушает уважение.

И реки возвращались в свои русла, а слоны махали хоботами, кот катал по ковру мандарины, наступал новый год, а я наполнялась его вином, по мановению волшебной палочки феи - а может быть фея-хозяина польской лавочки на краю Торонто, - превращаясь из постаревшей темной и запыленной бутылки - в хрустальный тонкостенный звенящий бокал.

С каждым ударом часов.

(Дек.2015)