- Право на боль. Я имею право на боль! - проносилось в моей голове, когда её крики вернули меня в реальность. Она кричала, и я слышал как полны боли эти крики и всхлипывания. Знал, что текут слёзы по её щекам. Но вот беда - я не чувствовал ровным счётом ничего. Фокусом внимания я был в своём мозге. О великая рациональность и холодный ум. Только вы даёте мне силы спокойно сидеть и пить чай и философствовать о жизни, пока они кричат. Пока она кричит.

Она - была самой молодой из вновь прибывших. Наверное неделю как, не более, как она тут. И каждую ночь, - крики и плач. Я дежурил не все ночи. Наверное половину, от силы. Но все мои смены, - она кричала. Я подходил и смотрел на неё. Иногда - трогал тёплыми пальцами. Клал руку на голову. Молча клал и держал руку на лбу. Или на затылке. Она успокаивалась. Иногда - засыпала. И тогда я мог пойти по своим делам. Но вот она просыпается. Меня нет. И снова она взрывается. В какой-то момент я подумал, что стоит на секунду отвести внимание от неё, - и она будет плакать и кричать. А я - я просто жутко устал от шума. Устал так, что малейшие колебания звука "выше среднего" снова закидывали меня в пучину беспокойства, тревоги, боли. Моей боли, - от которой я последние несколько лет отказываюсь.

Не потому что отрицаю, - нет-нет, что вы. Я всю свою боль исследовал и продолжаю исследовать. Более того - я полюбил её. Полюбил ещё в детстве, кстати. Когда тебе ежедневно делают больно у тебя есть два выхода - умирать. Или возглавить боль. Возлюбить её как ближнего своего. Принять. В свои тридцать с чем-то лет я осознал это, потратив около семи лет жизни в терапии. О терапевты - великие из верхних. Ни одной ночной бабочке я не отдавал столько денег. Ни к одной не ходил раз в неделю, принося в зубах купюры. Другое дело - терапевт. Воистину великие верхние - ВВВ.

- Вэ. Вэ. Вэ. - произнёс я вслух, нарушив ход мыслей и снова вернувшись в реальность. Я усмехнулся. Мне показалась забавной такая аббревиатура. Я поднял глаза - и понял что в очередной раз отвлёкся от реальности не на шутку. Я стоял в конце коридора, там где цветы и большое окно. С одиннадцатого этажа открывался красивый вид на набережную и реку. Река в ночи - как медленная тёмная энергия. Проспект - как полная её противоположность, светел и на удивление живой в столь поздний час. Оба текли в одну сторону. Всю жизнь рядом, но как бы не притрагиваясь друг к другу.

Она снова закричала. Я иду в палату номер семь. Захожу в её комнату. Она разбудила остальных. Теперь плачу и кричать уже трое. Две медсестры пришли на помощь и взяли их на себя. А я - я остаюсь с тобой. Кладу руку тебе на голову, пытаюсь успокоить, снова фокусируюсь на тебе. Слушаю и прислушиваюсь.

- Возьми её на руки, - я обернулся в сторону медсестёр. Та что помоложе, совсем ребёнок, на мой взгляд, смотрела на меня вопросительно.

- Что? - переспросил неуверенно я.
- Возьми её на руки. Она плачет. Думаю ей больно. Вот она и кричит.
- Мне нельзя. Я всего лишь охранник. Мне даже находиться здесь нельзя.
- Я знаю. Но она меньше всего плачет когда именно вы рядом. Не знаю почему так. Но я уже несколько раз замечала. Она меняется в крике когда вы заходите в палату.

"А она внимательная", - пронеслось в моей голове. Это действительно было так. Я и сам замечал, но наверное не разрешал себе подобных мыслей. Я всего лишь ночной сторож. Да, тематик. Да, извращенец. Да, творю с людьми всякие ужастики. Но это - работа. Здесь я старый добрый сторож, с бородой Деда Мороза. Меня и в палату к младенцам пускали только потому, что мы просто общались с персоналом и со временем, перезнакомившись со всеми, стал своим. Но я - не медицинский сотрудник. Не врач. Не медсестра. Я не имел права трогать сирот.

- Я не имею права трогать сирот!, - ответил я максимально строго медсестре. И она опустила глаза. Сказал как отрезал. Я убрал руку с головы "пушинки", - так я называл её про себя. Пушинка снова закричала и заплакала. Медсестра, что предлагала взять её на руки, - подошла и занялась малышкой. Стала ей что-то шептать или напевать. Я не услышал, - я заторопился прочь. В коридоре я стал себя успокаивать своей присказкой:

- Каждый имеет право на боль. Каждый имеет право на боль. Каждый имеет право на...

Я почувствовал, что кто-то берёт меня за руку. Обернулся - всё та же медсестра стояла и смотрела на меня своими добрыми, детскими глазами. Ах если бы она знала, как ужасна и черства эта рука. Неужели она не чувствует? Я не верю. Наверняка она не просто чувствует, она знает что я такое. Наверняка догадывается о том, что это не просто сторожевая работа, а способ социальной адаптации сумасшедшего писателя. Наверняка подозревает меня...

Но она смотрела на меня иначе. Как-то я это почувствовал, что ли. Не было осуждения. Открытое светлое лицо. Бледная, почти прозрачная кожа, но подогреваемая тёплым лучом лампы. Наконец, между нами воцарилась какая-то тишина. Я ждал, - чувствовал, что она хочет что-то сказать, и не стал её торопить. Люди, обычно, боятся говорить друг с другом. И я решил дать ей немного пространства, чтобы выговориться. Мы простояли так с пол минуты.

- Знаете. - начала она робко. - Я слышала вашу вот эту фразу "каждый имеет право на боль"...
Она опустила голову, как-будто ей стало стыдно - может из-за подслушивания? Может из-за того, что она покушалась на какую-то мою догму.

- Я думала про это. Очень много думала. И вот я решила, - что человек имеет право выбирать. Хочет ли он боли. Или нет.
- Я об этом и говорю, - буркнул, наконец я.
- Да, но она - нет. Она, возможно, не выбирала боль. - медсестра обернулась на палату. Мы оба поняли о ком она говорит. - Младенцы, которые лежат здесь, - думаете они тоже выбрали эту боль? Выбрали родителей, которые их не видят и никогда не увидят. Выбрали лежать тут, крича и плача, без возможности быть услышанными и понятыми?

- Я не знаю. - уже холоднее ответил я, выстраивая границы. Мы явно переходили в философские категории, и тут ни к чему эмоции юных душ. Так я считал. Но так, явно, не считала она. В глазах её я увидел силу и новый огонь, - казалось она закипает. И в эту же секунду она бойко ответила:

- А я, знаете ли. А я знаю. Я знаю что эти дети - ещё даже не знаю что такое выбор с нашей точки зрения. Они даже не говорят ещё толком. Они просто лежат и хотят есть, пить, тепла, любви и обнимашек. И если вы не понимаете, что между людьми есть не только слова, но ещё и какая-то сонастроенность. Какая-то невидимая душевная связь, как между вами и этой девочкой - которая только от ваших ладоней перестаёт плакать. И которую вы никогда не возьмёте на руки, потому что это не позволяют правила. И не усыновите, потому что для вас это не человек. Не ребёнок. Не отдельное существо. А какое-то общее "они", - как вы говорите. "Плачут они, плачут они", - только и слышим мы от вас. Если вас так беспокоит этот плач, - будьте человеком и просто помогите, когда вас просят о помощи.

- Я... - начал было я... Но она уже развернулась и пошла прочь. Вдалеке, из палаты, куда она направилась, снова послышались крики и плач "пушинки". Я постоял какое-то время ещё и направился за ней. Меня пугала одна мысль, - неужели и я имею право на боль? И если так, то почему бы мне не взять на руки "пушинку". Мне, как бывшему кричащему младенцу, выросшему в точно таком же учреждении, эта боль пришлась бы вкусу. Я же мазохист. Я же полюбил свою боль. Или нет?

Мысли одна за другой перегоняли друг друга. Через мгновение они летали в моей голове каким-то неразобранным роем вопросов и предложений. Образы проносились один за другим, но это означало лишь одно - логика снова была побеждена чувствами. И в подтверждение тому я увидел свои ноги, которые всё быстрее и быстрее несли меня к "пушинке", чтобы, наконец, взять её на ручки. Успокоить её плач. Возможно, даже не для неё. А для себя. Но и для неё - наверняка тоже. Не знаю. Ничего не знаю.

Быстро проходя мимо огромного зеркала я боковым зрением увидел свою фигуру, - нечётко и смазанно. Но достаточно для того, чтобы подумать на секунду: "я стал другой человек". Наконец, я перешёл на бег. И бежал и бежал дальше, и было мне хорошо и легко.