ну конечно же я не могла не написать большой-большой и длинный-длинный пост.
и снова он только для нас двоих, но если кто-то еще прочтет и окунется в эмоции и атмосферу - я только за.
разрешение на публикацию получено.

так что поехали :)

"Чего вы боитесь?" - строчит приятель в скайпе в ответ на мои стенания. "Что в прошлый раз была эйфория. А здесь быт. В одной квартире окажутся совершенно чужие люди, которым будет даже не о чем поговорить". Приятель молчит, и я представляю, как он сосредоточенно смотрит в монитор, обдумывая наиболее оптимистичный ответ. Я пишу первая: "Все равно я это сделаю. иначе никогда не узнаю."

***
С утра четверга льет, как в Питере. В метро я кутаюсь в ставшую большой за время отчаянного фитнеса джинсовку и думаю: сходу поцеловать взасос, перехватывая инициативу? Обнять и легко чмокнуть в щеку? Просто пойти рядом, рассказывая очередную забавную историю? Ответа нет до самой платформы, а потом становится все равно - он мягко прижимает меня к себе, задерживает губы на моей щеке, прикрыв глаза. Момент теплый и трогательный, и я готова в духе всех романных героинь молиться, чтобы он длился вечно.

***
В квартире мы торчим до самого вечера - я вожу по нему, зафиксированному и с маской на глазах, колесиком Вартенберга, сжимаю в кулаке стоящий член и вдавливаю шипы прямо в головку. Страшное, безумное и желанное - он извивается и так искренне страдает, что часть меня, вечно бодрствующий здравый смысл, тихонько вопрошает: точно, точно мазохист?.. вместо кляпа я зажимаю ему рот рукой, перемежая острыми поцелуями - впиваюсь зубами в нижнюю губу, а язык он, наученный опытом, держит у неба. Его боль сладкая и естественная, страх - искренний и приятный, щекочет мне кожу и внизу живота. В этот раз я предусмотрительно без трусов - все равно промокнут к чертовой бабушке.

***
Ударов почти нет. И воздействий, даже приправленных бесподобным куни, мало: садист, разбуженный стонами и страхом, начинает выжидать момент - тот самый, когда прям ах, и чтобы снейк летел с размахом, оставляя ему следы, а мне - летящую пустоту внутри.

На третий день мы возвращаемся домой не слишком поздно. Я иду молчаливо, не к месту вспомнив, что скоро он уедет, и мы не увидимся кучу времени. Он несколько раз спрашивает, все ли в порядке, тревожно на меня косится и заглядывает в лицо. Вместо ответа я начинаю затягивать на нем ремни фиксации - сперва на ногах, потом пристегиваю запястья к бедрам, заталкиваю кляп поглубже в рот, на глазах фиксирую маску. Ему по-настоящему страшно - и садист во мне ликует, подставляя ладошки под страх как под грибной дождик - умывается им, растирает шею и руки, ловит капли хищным язычком. Вместо милой болтовни, которой обычно сопровождаю сессии, я только смеюсь – он так забавно ищет утешения и защиты, вслепую тычется носом и лбом в мое плечо, жалобно поскуливая. Я беру его за горло и с силой вжимаю обратно в подушку. Мне весело – точнее, ему, садисту, весело, меня там почти не осталось. Я снимаю с него кляп и повязку и шепчу в самое ухо:

-Смотри. Это то, что живет внутри меня. Под всеми этими масками. Нравится?
Он молчит, и я возвращаю кляп и маску на место. Впереди у нас самое сладкое – иглы.
-Может, я воткну в тебя парочку… вместо одной. Надо только выбрать местечко, - я мечтательно вожу пальцем по его груди, останавливаясь в нескольких сантиметрах от истерзанного соска. Он отчаянно мотает головой, со стоном выгибается от прикосновения холодной спиртовой салфетки. Игла не успевает войти и на треть – сквозь кляп я различаю «нет, нет, нет!»

Здравый смысл, зарядив оплеуху объевшемуся садисту, решает мгновенно прекратить.
-Тише, тише. Я ее вынула. Все. Все хорошо.
Но все совсем не хорошо: даже освобожденный от ремней, он не двигается, замерев взглядом на точке в потолке. От моих прикосновений отдергивается. Не помогают даже минеральная вода, чай и сладкие подушечки с шоколадом: он лежит в углу кровати, носом уткнувшись в подушку. Я отстраненно думаю, что нижняя девочка на его месте бы сейчас рыдала в три ручья – а как прикажете самовыражаться мужчине?

-По-моему, я в какой-то момент потерял сознание, - сообщает он подушке.
Я мягко обнимаю его за плечи, целуя в щеку.
-Ты же знаешь, что ничего страшного я с тобой не сделаю. Поэтому и отказался от стоп-слова.
-Просто воображение, когда ты связан и ничего не видишь, рисует такое…
Я тихонько глажу его по голове. Он наконец поворачивается ко мне и слабо улыбается. Остаток вечера мы играем в онлайн игру, я лежу у него на животе и отпускаю совсем не лестные комментарии в адрес других игроков. Засыпаем мы в обнимку.

***
Больше всего мне нравится лежать с ним рядом. Можно трогать его в любом месте – ногтиками легонько проходить по соскам, гладить член, который встает от одной моей близости, пальцами причесывать густые брови, языком проводить по нижней губе. Даже дергать за уши – он все терпит, а если совсем уж невмоготу, крепко берет меня за шаловливые лапки, целует ладони и прижимает их к своей груди. Еще в постели здорово говорить, решительно обо всем на свете. Темы не кончаются, работа-детство-друзья-психология-сериалы-история-секс-и-до-хрена-всего. Слушать его, когда он говорит о чем-то очень для себя интересном одно удовольствие – тогда уходит вечное смущение, и остается увлеченный, умный и уверенный мужчина. Я стараюсь чаще предоставлять ему выбор – что мы будем на завтрак, куда сейчас пойдем, где оставим чемодан, у меня на работе или в камере хранения. А потом говорю: «как скажешь». К пятому дню совместного времяпровождения он, наконец, произносит «да, так лучше» вместо «было бы лучше», «хватит!» вместо «ну не наааадо…».

***
А еще на пятый день у меня кончается смазка. Вот так вот всю жизнь – реки и озера, лужицы в трусах по любому поводу, почти полный отказ от прелюдий. И тут вдруг, развернувшись к нему спиной и ожидая, что сейчас будет резко, глубоко и очень, очень хорошо, я неожиданно начинаю верещать совсем по-девчачьи: «ай-яй-яй, вытащи!»

Трогаю пальцем – а там сухо. То есть не изначально сухо, а просто успело высохнуть за предыдущие гм фрикции. И больше не течет.
Такого не было никогда. Ни разу. Секунд тридцать я пребываю в ступоре – ну никогда же! Он соображает быстрее – и через минуту его пальцы, смоченные анальной смазкой, уже массируют, мнут, исследуют меня. «Ну давай уже!» Впечатав мои запястья в кровать, чтобы не исполосовала спину, он вбивается в меня до громких шлепков тела о тело. И это ровно настолько резко, быстро и глубоко, чтобы мы кончили одновременно.

***
Мне нравится, как он кричит, когда кончает. Одна сладкая мука – и затем иступленное счастье. Он падает рядом со мной, мокрый и довольный, тихо выдыхает «офигенно!» и прижимает меня к себе. В первый раз я вообще уплыла в какое-то долгое плавание – ни движения, ни звука. Даже говорить не могла. Потом внезапно стала загибать пальцы: «Секс охуенен. Куни охуенен. Сам выносит мусор. И не спорит. И не любит минет. И мазохист. Идеальный мужчина…»

***
В последний день мы гуляем по ВДНХ, держась за руки. Заходим на выставку советских автоматов и играем. Это ужасно романтично – и просто весело. Потом он провожает меня на работу, мы, рискуя спалиться, обнимаемся в кабинете. На улице, перед тем, как отпустить, он говорит:

-У тебя сейчас глаза просто сияют.
Я смеюсь – мне так хорошо с ним, хорошо каждую секунду этих пяти дней, что просто не могу плакать. Мы обошли весь центр Москвы, счетчик в телефоне насчитал аж 20 км. Мы целовались на 58-м этаже «Империи» в Moscow City, ходили на самый крутой московский мюзикл «Призрак Оперы», ездили на экскурсию по сталинским высоткам, спали в обнимку, занимались сексом, темачились. Проводили почти сто процентов времени вместе – и умудрились друг от друга не устать.

-Это самое яркое, что было со мной этим летом, - говорит он.
-Подожди, я скоро приеду, - обещаю я, заговорщицки улыбаясь. – Может, побьем рекорд.
Мы обнимаемся крепко-крепко, напоследок еще раз растворяясь друг в друге.
-Спасибо, - говорит он тихо.
«Спасибо», - говорю я сейчас.