что молчишь и не дышишь? лучше, дружок, налей. да, я стала смеяться громче,
смотреть наглей, я испытывала на прочность себя, людей, я играла в себя на
публику — лицедей — пока ты там гонял чертей да ебал блядей, и попутно
рассказывал мне о какой-то «ней». я глотала всё смесь из нежности и
тоски, я разваливалась на части и на куски, кто-то мне растирал здесь
нашатырем виски и шептал: «тише, тише, милая, лучше спи».
я прокачивала молчание, будто скилл.
пока ты из меня себя выдирал, я оттачивала улыбку — кривой оскал, становилась
старой, мудрой, как аксакал, дослужилась до всех эдемов и всех вальхалл.
что ты знал, дружок, об этом? нет, что ты знал?
я хотела любви до гроба — а дали гроб, и травили, как серебро, — места нет
для проб. наш песочный сказочный небоскреб развалился и под собой погреб… не
тебя погреб. врач к груди прикладывал стетоскоп, колотилось сердце взахлеб,
взахлеб — да, достали, видишь ведь, извлекли, видишь, милый мой, клин
вышибает клин. значит, видимо, Отче меня лепил из любимых своих, из
огнеупорных глин. это обжиг небесный, латанье грядущих ран, ведь Господь — он,
знаешь, тот еще интриган. но, мне кажется, Бог был немного болен, а может,
пьян, когда он приводил в исполненье свой хитрый план: я сижу и молчу. я
каменный истукан, травяной мешок, крепость, волчья сыть — и не докричаться,
не высказать, не пробить.
ладно, ладно, мой милый, зла-то хоть не держи. я сижу напротив, курю, молча
пью свой джин — ты пытаешься целиться, только рука дрожит. и поэтому правды не
нужно, мне хватит лжи.
я ведь вижу сама, как земля твои ноги жжет, что тебе остается лишь двигаться —
ну, вперед, что внутри разливается море — напалм и мед, ты теперь тоже глина,
ты отдаешь должок — это всё то ли обжиг, то ли, дружок, ожог.
значит, встань и беги, хороший мой, во всю прыть — с этим всем нужно
справиться, выдержать, пережить. просто, знаешь, так нужно. иди теперь и
смотри, как горит всё снаружи, как тлеет и жжет внутри — догорев до золы, ты
сможешь [ко мне] остыть.
нам тогда наконец будет не о чем говорить.
(с) Экви Нокс
