Это была забегаловка, чудом сохранившаяся на окраине нашего городка с советских
времен. Неоновая вывеска «Соки-Воды», в которой второе слово всегда
не горело, а буква «С» вечно мигала призрачным зеленым светом.
Небольшой бар с парой пивных кранов. Столы с пластиковыми крышками. Водка.
Черствые бутерброды с колбасой. И дешевое, доступное нам, студентам,
разведенное пиво. О том, что за стенами уже давно не строят социализм,
напоминал лишь небольшой телевизор с караоке.
Контингент тут был один и тот же. Работяги с усталыми глазами. Студенты.
Редко-редко встречался полностью свободный столик. Чаще всего приходилось к
кому-то подсаживаться. И слушать нехитрые истории.
Он был весь какой-то серый. Лысину обрамляли седоватые волосы. Крупные черты
лица, испорченного алкоголем. Перед ним стояло несколько пустых кружек из-под
пива и ополовиненная бутылка водки.
- Разрешите?
- Садись, студент. Водку будешь?
- Нет, спасибо, я лучше пивка.
- А я вот не могу без водки. Ну никак. Пью, пью и пью, пока не сдохну. Тебе
лет то сколько?
- Двадцать один.
- По девкам небось, бегаешь вовсю… А я ведь тоже когда-то студентом был. И пить
начал из-за бабы. Слушай сюда, чтоб не повторять моих ошибок…
"Учился я в нашем пединституте тогда. На третьем курсе. Еще Советы были. Тоже
выпивали здесь. Тут, правда, детское кафе было, но по вечерам и спиртное
продавали. И вот как-то весной говорят, что на практику нас пошлют. В лагеря
пионерские. А особо отличившихся в лагерь на море. Не Артек, конечно, но тоже
хороший. Я старостой курса был. Вожак комсомольский. Красив был, на гитаре
играл. И девки меня любили. Мигнул я девчонкам из деканата нашего и организовали
они мне путевочку. Красота. Море, пальмы, корпуса белые. И розы везде. Сейчас
там, говорят, санаторий. Для богатеньких. А тогда детвора к нам со всего Союза
ездила. Кто по блату, а у кого и правда родители на заводах пахали.
Ну, дело, понятно, молодое. Вечерком после отбоя с другими вожатыми к берегу
спустишься. Костерок там. Вино местное. А надо сказать, там вожатых со всего
Союза собирали. Из Москвы, из Пензы, из Владимира. Ну и от нашего городка я.
Был магнитофон у нас. «Маяк-202». Еще на бобинах. Вот мы удлинитель
к морю протянем. Хотим - под гитару поем, хотим - магнитофон слушаем. Ночь.
Море. Цикады стрекочут. И розы от лагеря пахнут.
Я все больше на гитаре любил. И девчонка одна из Москвы, Наташка, нам пела.
Голос был – волшебный. Сейчас-то больше малолетки пищат со сцены. А она и Ротару
могла. И Пугачеву. Только вот Пугачеву я на гитаре не умел. Подбирал аккорды,
конечно, как мог. Сдружились мы с ней. До любви дело дошло. Это вы, молодые
сейчас в постель без оглядки прыгаете. А мы раньше гордые были. И веселиться
умели. В общем, волшебство прямо какое-то было. Секунды без нее прожить не мог.
И она без меня. За двадцать дней родными друг другу стали. И весь лагерь это
видел. Но молчали все. Потому как любовь. Жениться ей предложил. Согласилась
она. Так меня любила. Условились, что родителей предупредит обо всем, а потом
мне телеграммку даст. Чтоб я за ней в Москву приезжал.
И в последний день устроили мы костер прощальный на берегу. Тут и расставаться
тошно и вино это в глотку не лезет. И решил я с горя за самогонкой сбегать. А
самогонку сторож лагерный гнал, Михалыч. Он ночью, значит, сторожит, да
самогонку втихую гонит. А днем по хозяйству. За цветами этими, розами,
ухаживать очень любил. Везде сажал, где можно. Оно и красиво, и запах от них
приятный.
Пришел я к нему в каморку за самогонкой. А каморка так себе. Стены из досок да
крыша. Ну, правда, чистенько все. Плакаты артистов на стенах. Лещенко,
Кобзон, Ротару, Магомаев. Пугачева в центре. Она тогда популярная была. Без
срамоты всякой. Время такое было. Он стакан полный налил. Разговорились с ним.
Он меня и спрашивает. Ну что мол, отбегался за Наташкой? Разлетятся завтра
голубки. А я ему про свадьбу, про любовь. А он и рассказал мне свою историю.
Как я тебе сейчас рассказываю.
Говорил, что лет пять назад тут военный санаторий вместо лагеря был. Генералы
отдыхали. Артисты их развлекать приезжали. Ну и любовь у него тоже закрутилась.
С артисткой одной известной. Прямо как у нас с Наташкой. До гроба любовь. А
потом гастроли ее закончились. И улетела она от Михалыча. Тот с горя запил. И с
тех пор так и пьет. Не простил ей, значит. И артисткам с тех пор не верит. И
ты, мол, я то есть, бабам не верь. Чем смогу – помогу, говорит…
Ну, я про себя-то думаю, у меня так не будет. Приеду домой, а через недельку
в Москву. За Наташкой. Уезжали мы на следующий день. У Наташки слезы на глазах.
Я сам держусь еле-еле. Домой приехал. Неделю ждал письма, Вторую. Все
вспоминал, лагерь, розы и как хорошо нам было. К концу лета сам ей телеграмму
черканул. Потом вторую. Потом третью. Не ответила. И так, мне, понимаешь,
горько стало. Хоть в петлю. Институт бросил. В армии отслужил. Профессию там
получил. Командира части возил. На гражданке в таксопарк устроился. Все по
Наташке тосковал. Хоть и три года прошло.
А потом выпили с мужиками в гараже крепко. Сел я за руль наутро. Руки трясутся
еще. В общем, пешехода сбил. Свои пять честно отсидел. Сейчас на автобазе
слесарю. Женился. Дочка у меня. Наташкой звать. В честь нее…Тоска мне. Сколько
лет прошло, а душа горит. Все лето то вспоминаю. Наташку. И розы".
Глаза мужика помутнели от выпитого. Он встал, тяжело опираясь о стол.
Пошатываясь, пошел к бару с караоке. Выбрал песню. И запел с надрывом, не
попадая в ноты:
Миллион, миллион, миллион алых роз,
Из окна, из окна, из окна видишь ты.
Кто влюблен, кто влюблен, кто влюблен и всерьез
Свою жизнь для тебя превратит в цветы…
Эту песню своей любимой певицы насвистывал и лагерный сторож Михалыч, закапывая
тело Наташки под розовый куст...
