О том, что все закончится плохо, свидетельство слишком много мелочей, даже удивительно, что все они прошли мимо моего внимания. Вспоминая себя тогдашнего, я чувствую что-то наподобие жалости, если только у жалости может быть яркий привкус зависти и жажды. Жажды вернуться обратно, в девяносто девятый год и совершить каждую из моих ошибок, повторить каждое мгновение, отыграть каждую ноту, прочувствовать каждый вздох ее боли и моего разочарования. Я не стал умнее, но по крайней мере сейчас я абсолютно честен с собой. Вернись я обратно, знай я обо всех последствиях того рокового месяца, я совершенно точно ничего бы не изменил. Наоборот, сделал бы все точно также.

Скажи мне кто-нибудь однажды, что я причиню боль женщине, не душевную боль, о которой в юности я имел весьма слабое представление, а реальную, физическую - я бы не поверил. Слишком сильно было мое воспитание и уважение к слабому полу, которое благодаря моим интеллигентным родителям и безмерно образованной, тонкой и умной бабушке – впиталось в мою кровь и сделало меня тем, кто по определению был создан защищать, оберегать и служить. Носить на руках и бросать к ногам. Я был рыцарем, рыцарем который превратился в палача по воле самой слабой и одновременно самой сильной женщины, которую мне приходилось встречать. Сильной настолько, что ее разрушительной энергии с лихвой хватило на нас двоих, и слабой настолько, что память о ней отдается во мне самой сильной болью ответственности, что я когда-либо испытывал.

Мы познакомились банально, в компании друзей. Это был обычный бар в центре города, где по обыкновению собирается очень много студенческой и около студенческой тусовки в конце самого депрессивного месяца в году. Завершалась осень, до череды снежных метелей, предновогодней суеты оставались считанные недели. Было уже слишком холодно, для того чтобы гулять по улицам нашего мрачного города, но еще слишком тепло, чтобы залечь в нору домашнего уюта с глинтвейном и книгами в потрепанных обложках. Стояло время перехода из одного состояния в другое, время общения и прощания с приятелями и случайными обретенными знакомыми, время последней ленивой охоты на того, кто мог бы составить компанию в бесконечной неге зимы. Мне повезло, и, несмотря на то, что в тот день я был абсолютно не заинтересован во встрече, я встретил Ее.

- У меня нет денег на такси – сказала она мне и посмотрела на меня в упор своими черными глазами, ярко подведенными тушью.

Я на секунду замялся, силясь ответить ей в своей обычной ироничной манере, но не смог. Почему-то я помню, что кивнул ей молча, понимая, чтоб любая фраза, любое мое слово прозвучат настолько фальшиво, что я тут же потеряю уважение к себе. Я выпил остатки коньяка в моем бокале и удивился звенящей тишине. Нет, вокруг нас по-прежнему продолжалась жизнь, гремела музыка, кто-то хохотал, просил у меня зажигалку, но я ничего из этого я не слышал. Я чувствовал тишину и смотрел в ее глаза.

- Могу подвезти вас – ответил я и снова замолчал.

- Нет, не можете – она кивнула на мой бокал, абсолютно серьезно, но при этом с едва уловимым внутренним сарказмом.

Я прочитал его и в тоже мгновение увидел, что она поняла это и приняла какое-то решение. Мы молчали. Почему я не ушел тогда, не стал глупо шутить, приставать к ней? Все это в одно мгновение отвратило бы ее навсегда, и мы оба остались бы в безопасности. Или наоборот, почему я не увидел страдание в этой ее прячущейся бездне сарказма, почему не отстранился, не предложил помощь, почему я просто включился в игру, почему не увидел опасность? Сейчас, думая об этом я уверен, что все это было необходимо. В конечном счете, не произойди наша встреча, не было бы и этой истории.

- Я могу отвезти вас на такси, если позволите.

Конечно, я мог бы просто вызвать такси для нее. Или не мог? Также серьезно, она снова кивнула. Спустя пятнадцать минут мы уехали к ней домой. В квартиру в старом городе, из которой я немыслимое количество раз убегал, уходил, разнося все вокруг. В квартиру, в которую я тысячу раз возвращался, переступая через себя, понимая, что не могу не вернуться. Возвращался, чтобы увидеть ее еле заметную улыбку, почувствовать аромат ее страха, возвращался, чтобы причинить Ей боль.

- У тебя очень красиво – я завороженно ходил по комнатам.

- Старый фонд – ответила она мне так, словно это все объясняло.

- Будешь кофе?

- Да.

Не помню, куда делось все мое многословие, и тогда и в последствии, я говорил с ней преимущественно односложными предложениями, простыми рубленными фразами, впрочем именно они, как я потом узнал, наиболее подходили форме приказа. О, отринув свое многословие, я научился в совершенстве отдавать приказы, от одного звучания которых, у иных благопорядочных граждан покраснели бы уши и все остальные видимые и невидимые части тела. Пока я рассматривал фотографии, которыми были увешаны все стены от пола до потолка – бесчисленное множество деталей, люди, лица крупным планом, трамваи, обшарпанные скамейки центрального парка, городские полицейские – она включила воду в душе.

Я прошел на кухню, где было абсолютно темно. Только тусклый свет фонарей и мигающий индикатор кофе-машины освещали старинный дубовый стол и плетеные низкие кресла на ее кухне. Кофе в зернах и старые фарфоровые чашки, дорогой стол и абажур с блошиного рынка – ее квартира была интересна как старая мозаика.

Я не удивился, когда она вышла из душа абсолютно голой. Не удивился и не испытал трепета, который должен был возникнуть учитывая наше странное знакомство. Нет, смотря на нее обнаженную, с влажными волосами, также прямо смотрящую мне в глаза, как при встрече в баре, я чувствовал зарождение внутри себя чего-то странного, чего-то незнакомого мне прежде.

И только уловив, прочувствовав это состояние до конца, я ужаснулся. Это было пугающе, и это было абсолютной правдой – глядя на обнаженную, беззащитную женщину напротив меня, внутри себя я ощущал зверя.