«Падающего подтолкни, поднимающемуся протяни руку» - говорил Ницше, и вспоминая тот тяжелый девяносто девятый год, я так и не мог понять – пыталась ли она подняться с моей помощью, или же я и оказался тем сокрушающим фактором, который подтолкнул ее в пропасть.

Думая о нас сегодня, я виню себя за то, что не справился, хотя и понимаю, что не могло быть более тяжелого испытания для спасителя, чем встреча с тем, в ком полыхал огонь самоуничтожения. Я был слишком молод, слишком влюблен в нее и ослеплен при этом своей безумной ревностью. Я не мог сделать ничего правильно.

У вселенной бесспорно есть свое чувство юмора, и сведя нас вместе, создав эту ядерную реакцию, она разбила меня на тысячи осколков, даже собрав которые, я так и не смог вернуть себе целостность, не смог простить себя и никогда уже после этого перерождения не был нормальным и здоровым человеком.

По странной иронии, я ушел в военно-морской флот, из какого-то внутреннего садомазохизма, отдавая дань ее мечте о яхте над темно-синей водой. Двенадцать долгих месяцев я делал то, что от меня требовалось, и эта невозможность что-либо изменить, эта необходимость следовать строго установленным правилам, странным образом успокаивала меня и в то же время напоминала о наших с ней отношениях каждым прожитым эпизодом.

Я надеялся, что моя боль утихнет со временем, но пребывая в каком-то тупом оцепенении днем, каждую ночь я видел ее так, словно она все это время была рядом. Я слышал ее нежный смех, видел ее волнующее обнаженное тело, видел ее ироничный и одновременно беззащитный взгляд, и проигрывал это сражение с памятью каждое мгновение своей жизни.

Я не мог жить без нее, но самым страшным для меня было не чувство моей потери, а знание о том, что каждую минуту моего прожитого в добровольном заточении времени, делает с ней этот холодный, бездушный человек с изучающим извращенным взглядом.

Я становился слабее каждый день, когда выл от злости в своей самостоятельно созданной клетке. Чем ближе ко мне была весна две тысячи первого года, чем ближе была моя дата освобождения из этого нелепого плена, тем сильнее я понимал, что единственным смыслом, единственным моим желанием было желание снова быть с ней вместе. Я чувствовал презрение к своей слабости, вел постоянный безжалостный диалог с самим собой, издеваясь над своей уязвимостью, жестоко высмеивал свои чувства к ней, но это ничего не меняло. До этого, считая, что подобные эмоции присущи лишь героям древне-греческих трагедий, я тем не менее чувствовал такую гамму чувств, что поражался самому себе.

«Когда идешь к женщине, возьми с собой плеть» - посоветовал Ницше своему Заратустре и когда срок моей службы закончился, я вернулся в Варшаву, чтобы вручить эту плеть ей в руки. Мне было все равно, что она сделает, я любил ее слишком сильно и должен был дать нам второй шанс, несмотря ни на что.

Когда я постучал в дверь ее квартиры, я впервые предположил то, что до этого даже не приходило мне в голову и конечно же, по безжалостной иронии судьбы оказалось правдой.

Когда абсолютные незнакомые люди открыли мне дверь, я понял это мгновенно.

В Варшаве ее больше не было.