Юра снимал чердачную мансарду, превратив ее в мастерскую. Многочисленные чертежи, рисунки, наброски в художественном беспорядке заполоняли пространство небольшой квартиры: пол, стены, стол, подоконники, шкафы, полки и полочки… Иногда он писал картины маслом, мечтая устроить свою выставку в Манеже или, на худой конец, в ЦДХ.

Он любил писать меня обнаженной, требуя, чтобы я не шевелясь, лежала, анатомически разложенная на синих шелковых простынях, приобретенных специально для этой декоративной цели. Когда мое тело покрывалось от холода и неподвижности пупырышками и занемевало, он вкрадчиво подходил к старому проигрывателю, в раздумье перебирал виниловые пластинки в потертых картонных конвертах, доставал одну, разглядывая ее в узком луче света, прокравшегося через плотную, видавшую виды жаккардовую занавеску, протирал от пыли рукавом длинной художнической хламиды, заляпанной несмываемыми пятнами красок, и медленно насаживал ее на предназначенный штырь. Так же неторопливо нацеливал иглу, стараясь попасть на начало дорожки или определенную песню, включал и, дождавшись первых звуков искомой мелодии, подходил ко мне. Невесомо проводя испачканными в краске пальцами по моему телу, он рисовал нем узор за узором, выдумывая только ему одному видимую картину…

Эти пальцы, чуткие, нервные, немного удлиненные пальцы прикасались к самым чувствительным точкам, отыскивали такие потаенные эротические места, о существовании которых я до той поры и не подозревала, эти пальцы заставляли меня биться в животном оргазме, содрогаться в яростном зверином наслаждении, рычать и выть, выплескивая инь навстречу его ян, врывающемуся в мое лоно с торжеством победителя именно в тот кульминационный момент, когда это мыслилось сумасшедше необходимым. Он любил медленно, неторопливо проводить языком по моим соскам, прикусывая их зубами, щекотать пупок, спускаться к бедрам и, добравшись до клитора, терзать его невыносимыми ласками. Вопль, вырывавшийся непонятно из чьей глотки: «Черт подери – дери – дери!» многократно отражался эхом от стен и множился и множился в сознании, заставляя все быстрее и торопливее устремляться навстречу друг другу.

Наши отношения походили на рабскую зависимость, на природную магнитную аномалию, выплеск вулканической лавы, сжигающей и испаряющей на своем пути все возможные и невозможные преграды. Я болела им, мучилась, умирала и возрождалась им, забыв обо всем, что когда-то составляло меня саму, мою личность и необходимую гармонию, мой путь. Я шла его путем, безропотно и покорно ведомая сексуальным инстинктом. У меня создавалось ощущение, что, стоит ему посмотреть на меня или прикоснуться, я тут же воспламенюсь, я теряла голову настолько, что могла раздвинуть ноги для его пальцев в любом публичном месте, будь то компания друзей, светский прием, приусадебный участок очередного клиента или любое другое место. Я перестала носить брюки, предпочитая платья, под которые не надевала белья для того, чтобы ему удобнее было взять меня в любой, пусть даже самый неподходящий момент.

Как-то раз он, задумчиво выпуская изо рта кольца дыма и стараясь не смотреть в мою сторону, безразличным тоном проговорил:

– Не хочешь ли попробовать втроем?

– Втроем с кем? – спросила я. – С мальчиком или девочкой?

– Неважно. Люблю экспериментировать.

– Ты спал с мальчиками?

– Бывало. Иногда это прикольно. Впрочем, я с удовольствием просто посмотрю, как тебя будет трахать кто-то другой.

– И не будешь ревновать?

– Нет. Это же только секс. Если тебя обнаженную будет рисовать другой художник, используя твое тело, я что, должен ревновать? Секс сродни искусству, это наслаждение, так почему я должен завидовать, печалиться или испытывать другие негативные чувства только потому, что ты спишь с другим, тем более если это на одну ночь и в моем присутствии? И я могу точно так же заняться сексом с другой девушкой, зная и ощущая тебя в моем сердце…

– Я не знаю, можно попробовать, хотя мне это не очень по душе.

– Расслабься, это просто комплексы, навязанные прошлым соцстроем, социальные догмы, когда считалось, что в нашей стране секса нет.