Фрея вошла в дом без стука.

Внутри пахло варёной чечевицей и мокрой шерстью. Очаг тлел, отбрасывая на стены янтарный свет.

Бабка сидела спиной, неподвижная как монумент. Помешивала что-то в котелке, медленно, против солнца, и этот монотонный скрежет был единственным звуком, способным пробить тишину.

-Ты поздно, -сказала она, не оборачиваясь. Голос её был плоским и низким, будто шёл из-под земли.

Фрея усмехнулась.

-Я всегда прихожу вовремя. Просто не по твоим часам.

Поварёшка царапнула о дно котелка и замерла. Бабка медленно повернулась.

Глаза у неё были мутные, но цепкие. Как у тех, кто пережил слишком много, чтобы бояться ведьм.

-Он мой, -тихо произнесла старуха.

Фрея оглядела комнату. Её взгляд скользнул по тёмным углам. Люка нигде не было. Но его присутствие ощущалось в пульсации воздуха; в тёплом дыхании дома, в том, как скрипели половицы.

-Он человек, -ответила Фрея, в её голосе звучало презрение. -Он не старая мебель, чтобы быть чьей-то собственностью.

Бабка только хмыкнула в ответ.

Между ними потянуло холодом. Пламя в очаге пригнулось.

-Ты путаешь заботу с клеткой, -продолжила ведьма. -А ещё путаешь старость с мудростью… Пацан уже видел ночь. И снова увидит.

-Если доживёт, -тихо сказала бабка.

Фрея шагнула ближе. На полу под её ногами проступили тонкие знаки. Будто дерево вспомнило свою дикую, лесную жизнь до того, как стало домом.

-Ты кормишь его страхом, -произнесла она. -Прячешь его никчёмную жизнь под мнимой заботой и запретами. Он задыхается здесь.

Бабка медленно встала. Теперь они были почти одного роста.

-А ты кормишь его иллюзией, -ответила она. -Сладкой. Липкой. Твои обещания-яд. Ты всегда так делаешь. Забираешь тех, кто ещё не понял, что мир не обязан быть красивым.

-Я забираю тех, кто хочет выйти, -холодно сказала Фрея. -А ты держишь тех, кто боится уйти.

Старуха приблизилась вплотную. Их дыхания смешались.

-Ты пришла за ним, -сказала бабка. -Но ты его не знаешь. Он слишком молод. Он слаб. Он любопытен. Он полез туда, куда нельзя, и заплатил бы собой, если бы не я.

-Слабость-не грех, -ответила Фрея. -Это дверь.

Бабка сухо рассмеялась.

-Тогда войди, ведьма. Попробуй забрать то, что я вырвала у тебя из пасти.

Пол под ними дрогнул. Дом на миг стал рощей. Запах сирени ударил резко, неуместно. Очаг стал пятном света. Чугунная сковорода с чечевицей повисла в воздухе. Где-то хрипло дышал Люк.

-Он принадлежит живым, -сказала бабка, её голос дрожал от напряжения, но был твёрд как гранит. -И пока я жива-он здесь, под моей защитой.

Фрея посмотрела в сторону, где чувствовала его слабый пульс.

-Он принадлежит выбору, -сказала она. -Даже если этот выбор убьёт.

Тишина сомкнулась. Бабка устало отвела взгляд.

-Ты всегда такая, -произнесла она. -Приходишь и зовёшь. А расхлёбывать не тебе.

-Я не обещала иначе, -спокойно ответила чародейка.

Они стояли друг напротив друга ещё мгновение: две женщины, каждая по-своему удерживающая мир от распада.

Чародейка подняла руку, но не для жеста, а как поднимают клинок. Стены перестали быть стенами; в них проступили следы корней, мха и влажной земли. Люк дёрнулся во сне. Его дыхание сбилось. Бабка сделала всего один шаг, и этого оказалось достаточно. Она не подняла рук. Не сказала слов. Просто встала между ведьмой и тем местом, где лежал Люк.

И вдруг всё поползло.

Дом сложился. Роща исчезла. Очаг снова стал просто очагом. Фигура Фреи дрогнула, будто отражение в воде, в которое кто-то бросил камень.

-Не сейчас, -сказала бабка уже тише. -Ему ещё рано.

Фрея посмотрела на неё долгим, странным взглядом.

-Тогда береги, -произнесла она. -Но знай: я вернусь.

Её силуэт растаял, как дым, оставив после себя лишь колючий холод и запах озона, который бабка поспешила прогнать, широко распахнув дверь.

Люк очнулся с хрипом, мокрый от пота. Горло жгло. Голова раскалывалась. Бабка сидела рядом, держала холодную тряпку на лбу, её мутные глаза были сосредоточены.

-Бредишь, -сказала она тихо. -Жар у тебя.

Он моргнул.
На столе стояла миска с водой и травами. Отвар пах невыносимо горько, как перетёртые листья полыни.

Люк закрыл глаза, дрожа. Неужели просто сон?

И только одно не давало покоя: на подоконнике, в пятне утреннего света, лежал единственный лепесток сирени, свежий, влажный и невозможный в это время года.

"Мелькай поменьше, " - шёпотом повторяла старуха. -Теперь ты ей помнишься. Это хуже, чем любовь.

Жар держался ещё два дня.
Люк то проваливался в сон, то всплывал, не понимая, где заканчивается одно и начинается другое. Иногда ему казалось, что он слышит мягкие шаги на толчённом стекле. Иногда, что дом дышит не в такт ему, а где-то далеко.

Бабка была рядом почти всё время.
Молчаливая. Собранная. Слишком внимательная к теням.

Она не спрашивала, что ему снилось.
И он не рассказывал.

На третье утро жар спал. Резко, будто его кто-то выключил. Люк сел на кровати, огляделся. Всё было на месте: стол, лавка, треснувшая миска, тень от печи. Обычный дом. Обычное утро.

Только тело помнило лишнее. Как помнят прикосновение, которого вроде бы не было…