"Краткий экскурс в философские представления об оригинале и копиях.

Споры о том, в каких отношения находятся чувственная реальность (или действительность, природа) и создаваемый в диалоге с ней культурный мир человека, ведутся с античных времен. Философы, которых мы сегодня считаем родоначальниками атомистического реализма, эпикуреизма и натурализма, предлагали рассматривать понятную людям, видимую и воспроизводимую реальность как подражание природе, мимесис. Музыка, которую исполняют люди, всегда есть оммаж «музыке сфер». Любое функциональное действие человека – продолжение или трансформированное воспроизводство продуктивной деятельности животных. Вообще все материальное – грубая, неприглядно обтесанная версия мира идеального. С течением времени эти и другие античные представления о сущности феномена подражания менялись и оказывались вплетены в современные гуманитарные теории и иногда – не самым очевидным образом.

Миметическая теория в действии
Вообще же обнаруживать «миметическое» начало в культуре человека – занятие весьма благодарное. Хотя бы потому, что со времен все той же античной философии обращение к «мимесису», несмотря на возможную разницу в переводах понятия, всегда предполагало рассуждение о чем-то первичном, предзаданном и существующем само по себе, и вторичном, воспроизводящем нечто ранее существовавшее. Иными словами, речь шла об оригинале и копиях, различия между которыми могут явно присутствовать или, наоборот, стираться.

Так, французский философ Рене Жирар, работавший с концептом «сакрального», довольно много рассуждал о «миметической» природе желания. С помощью этого термина (или метафоры?), как пишут исследователи наследия Жирара, философ объяснял – в числе прочего – природу насилия, которая инвариантным образом присутствует в культурных практиках человека. Итак, установка такая: мы всегда хотим только того, что хочет другой, как будто подражая ему в фантазмах. Объекты нашего желания всегда принадлежат многим – и именно так возникает конфликт интересов, порождающий взаимную агрессию. В результате подражание порождает эффект двойничества, утрату различий, которая, в свою очередь, провоцирует соперничество похожих и ненависть.

Впрочем, другой довольно понятный вывод из наблюдений философа может быть существеннее извечной концентрации на насилии как основании бытия человека. По большому счету все желания мы выбираем из окружающей действительности, «отзеркаливая» интенции того или иного субъекта, выступающего в качестве своего рода ролевой модели (в терминах Жирара – «медиатора» желаний). С помощью этой схемы можно объяснить любое «подражательство» в моде, публичном поведении, этикетных нормах. Реклама, продающая уже несколько десятилетий не товар, а образ жизни (особенно – в формате product placement), торгует желанием быть похожим на вон того культурного героя, запечатленного в десятисекундном ролике. Сериалы, запойный просмотр которых стал вполне нормативным явлением, торгуют как представлениями о должных культурных практиках и нарративах (посредством используемых репрезентаций), так – опосредованно – и воззрениями о том, на что можно тратить свободное время эстетически подкованному скучающему жителю мегаполиса.

А если приложить подход Жирара как лекало к цифровой повседневности, то станет очевидно: установка на нормы горизонтальной, своего рода peer-to-peer коммуникации лишь подстегивает мимесис желаний. Все эти Facebook-related conflicts – зависть к чужой жизни, представленной в чужих же аккаунтах – лишь еще один пример подражательной природы наших желаний. В таком случае и борьба за оригинальность, на правовом и этическом уровне выраженная как война «за копирайт» – не более чем страдания тех, кто опознал глубокую и повсеместную неоригинальность человеческого бытия, но жаждет в его пределах обрести хоть какую-то устойчивость, хотя бы отблеск самости.

Маскарад игры
Надо сказать, что далеко не все философы распознавали в «миметичности» культуры такой драматизм. Другой философ, Йохан Хейзинга, предлагал видеть в качестве основания культуры игру, т.е. мимесис, помноженный на «агональность» (соревновательность). Для Хейзинги культурная игра служит основой множества видов деятельности человека, а homo ludens – человек играющий – становится квинтэссенцией человека действующего.

Его понимание игровой сущности культуры далеко от низведения человеческих активностей к смеховому началу. Игра всегда свободна, т.е. к ней, при соблюдении определенных норм, легко присоединиться, несмотря на специально выделенное для ее реализации социальное и/или темпоральное пространство. Например, судебное действо как игра то ли в справедливость, то ли в законность может призвать к себе всякого, но не всякий в любой момент времени находится в ситуации истца или ответчика на судебном разбирательстве (суд истории – не в счет). Игра строится на наличии строгих правил (следовательно, этики, представлений о чести), а также потенциале состязательности сторон (а, значит, выражении воли к власти), возможности диалога или, по крайней мере, априорного уважения к противнику. Политические игры (скажем, в выборы), может, не так однозначно прозрачны, но точно реализуются по правилам, нарушение которых приводит к отмене самой выборной ситуации. Да, там, где игра, там и читерство, трикстерство, но – как исключение, вызов для переопределения порядков. А строгие порядки важны, ведь игра – потусторонняя (хотя и местами образцовая) для обыденной жизни – ситуация, где не работает соблазнительный своей обыкновенностью здравый смысл.

Если культура рождается из игры, т.е. состязательной подражательности (словами Хейзинги – «культура играется»), то любой возникающий на этой почве конфликт предполагает производство своеобразных точек бифуракции. Тот, кто выигрывает в состязании, идущем по правилам, может формировать новый общественный договор. Тот, кто проиграет, может стать производителем андеграундных норм, критики, которая влияет на развитие системы. Так, кстати, работают даже такие системы, которые функционируют с минимальным вниманием к идее общественного блага и коллективной ответственности за будущее. Скептицизм в отношении выбранного представления о благе, равно как и о воспроизводящем это благо пути его достижения, – отличный способ «учить» систему бороться с дестабилизацией представлений о нормальном и допустимом.

С этой точки зрения спор по типу «копирайт/копилефт» – это уже не борьба тех, кто беспокоится за остатки оригинальности в мире копий и кто пытается отыскать в сонме репрезентаций почти платоновские «идеи». Это последовательный диалог между защитниками интеллектуальной собственности, играющими по старым-добрым правилам оберегания результатов творческого труда от злокозненных и недобросовестных манипуляций, и сторонниками игры в свободную технологическую революцию, освобождающую человека от любого типа культурного заложничества. Первые часто воспринимаются как сторонники диктатуры копирайта, вторые – как анархисты-хакеры софт-культуры современной цифровой среды.

И этот спор, наверное, можно длить вечно. Тем более, что обе «команды» играют по правилам, взывают к мнению непрофессионалов и включают их в свои разборки, требуя выражения какой-то конкретной солидарной воли. Возможно, дилемма когда-нибудь снимется с банальным изменением гейткиперов и бенефициаров цифровой среды, которые будут в меньше степени сражаться за пакт и в большей степени – за функциональность жизни онлайн. То есть за игру как таковую, а не исключительно за правила ее проведения. Заодно им придется переопределить содержание понятия «жизнь» (или «бытие») в контексте сетевых взаимодействий и развития новой субъектности. При таких миметических задачах краеугольный на данный момент вопрос об авторском праве как системе защиты в достаточной степени оригинальных объектов, вероятно, придется пересматривать более интенсивно – и агонально – нежели это происходит в последние десятилетия."©